После того, как я выйду из кабинета, а заверенные бумаги попадут своим новым полноправным владельцам, моя работа в холдинге Соловьева подойдет к концу.

И все закончится.

Проверяю каждую вызубренную наизусть строчку. Все честно.

Местами, даже слишком лояльно для ублюдка, годами калечевшего собственного ребенка.

Я мог просто его убить. Особенно сейчас, когда в груди сосет вакуум, а перед глазами то не рассасывается красная пелена ярости. Она пульсирует, пробирается отравленными щупальцами мозг и забирает управление на себя.

Отлично.

Я слишком устал.

Мне уже плевать на будущее. Оно испарилось вместе с прощальной улыбкой Лены за тонированном стеклом такси.

— Олег? — голос Сани раздражающей мухой влетает в окутанный отравленным дымом мозг.

Дергаю головой резко, рвано. До хруста напряженных мышц.

— Так, парни, подождите минуту, — кидает он кому-то и хлопает дверью.

Сука.

Раздражает. Скрип мягкой подошвы о виниловое покрытие. Осторожные движения. Будто, блядь, я себя контролировать не в состояни.

Заебали носиться за мной, воспитатели хуевы.

— Значит, слушай внимательно, — шепчет Саня тем тембром, что присущ его отцу.

Ледяной. Мертвый. Безжизненный.

От тихого голоса волосы на затылке становятся дыбом, а желание его придушить пинком ударяет в расплавленное нутро.

— Или возьмешь себя в руки. Или в психушку отвезу следом. Я не мой отец. Запру, блядь, и глазом не моргну, понял?

— Отъебись, — рычу сквозь хруст эмали. — Ты мне, блядь, вообще никто. Уебок, всю жизнь завидующий моему брату.

Слова не доходят до сознания. Или доходят, но я не понимаю, что происходит за кровавым туманом, в котором невозможно ничего разобрать. Чертова пленка вновь окутывает с ног до головы. Заставляет хватать остатки кислорода ртом и под рычание взбесившегося зверя раздирать на себе кожу. Костяшки хрустят, а ногти впиваются в мясо.

Сука.

Сука.

Отъебитесь все. Сдохните.

Убью. Разорву на мелкие кусочки. Уничтожу.

Холодный поток воды обрушивается на мою голову. Острыми льдинами раздирает образовавшийся кокон и смывает ливнем отравленную дымку. Жадно втягиваю воздух и кашляю, когда расправляются легкие. Мотаю мокрой головой под яростное пыхтение рядом и осоловело моргаю, продираясь ресницами сквозь слепое пятно.

— Я тебя, дебила кусок, не отпущу, — шипит Саня, а следом раздается грохот пустого кувшина о поверхность стола. — Барахтайся как хочешь. Лучше?

— Да, — хриплю, растирая ноющее горло. — Блядь, прости.

— Пошел на хуй, — шипит обиженно и опирается на полированную столешницу, скрестив на груди руки.

— Серьезно, — вздыхаю и растираю спасительную влагу по лицу. — Спасибо. Переклинило.

— Идиот, — фыркает беззлобно и отворачивается.

Но я успеваю заметить знакомую улыбку со вздохом облегчения. И сам выдыхаю. Спокойно и медленно. Первый раз за ебанное утро.

Хмурится, растирая бугрящиеся под рубашкой мышцы. Морщится, будто тонну лимонов съел и цыкает недовольно.

— Женя? — спрашиваю, сканируя напряженное лицо.

— В порядке. С ним Аня, — кивает и косится на дверь, а под ребрами царапает запертый зверь. — Посмотрели увлекательное кино с Самуиловичем в машине. Политику партии разложил. Дальше справишься?

Протягивает флешку. А я вздыхаю с облегчением. Женя понял и принял решение. И с его молчаливой поддержкой огромный валун падает с плеч.

Саня пронзает карим взором. Словно консервным ножом вскрывает черепную коробку и вычисляет поломки в сложном механизме. Удивительно, как при всем этом, мы долго отрицали дружескую привязанность друг к другу.

Левицкий видит меня насквозь. Но молчит.

— Да, — выпрямляюсь и ободряюще улыбаюсь, а затем хлопаю сканирующего меня друга по плечу. — Подпишет бумаги и поедем.

И, тем не менее, когда в кабинет молча заводят отрешенного от мира Самуиловича, воздух с противным скрипом несмазанных петель выходит из легких. Ощущения лишь усиливаются, когда мы остаемся вдвоем.

В ушах трещит. От гнева, непонимания. От чего-то горького, что острыми перчинами ложится на слизистую. Пробирается внутрь и вызывает то ли слезотечению, то ли изжогу.

А он сидит. Сгорбившись, смыкает перед собой пальцы.

Постаревший лет на двадцать за один день.

И никакого ебанного торжества. Даже облегчения нет.

Седые пряди блестят в холодном искусственном свете, отливая серебром. Александр Самуилович, опустивший голову, напоминает старого побитого волка, чье место не запланировано занял молодняк. А он словно только сейчас понял, что время, которого было так много, испарилось. Покрылось глубокими шрамами и кануло в лета.

Не оставив больше бывшему вожаку права на ошибку.

— Выпить есть?

Не сразу понимаю, что обращается ко мне. Настолько тихо и непривычно хрипло звучит его голос. Он пробирается в тонкие щели пластин тщательно выстроенной брони и попадает в незащищенное порубленное на кусочки мясо.

— Что смотришь? — поднимает тяжелый наполненный яростью взгляд и пригвождает к полу. — Собрался убить — вперед. Нужны ответы? Спрашивай. Только, блядь, прекрати. На меня. Смотреть. Ты нихуя не понимаешь, Олег.

— Если бы не Женя, ты уже не дышал, — хриплю в ответ. — Поедешь в психушку.

Кривая усмешка разрезает его рот. Будто кто-то криво ударил ножом по не спелому помидору и из него полился зеленый отравленный сок. Он щиплет язык и жгучим месивом оседает в желудке. Но вопреки желанию вцепиться ублюдку в морду, тянусь к бару.

Я делаю это для себя. Не для него.

— Ну и каково это?

Мы спрашиваем одновременно. И меня, блядь, передергивает от того, что наши голоса сливаются в один. Переплетаются.

Неотличимые, сука.

Как Женя за столько лет не понял?

Мы словно на ринге. И оба медлим. Приглядываемся друг к другу, обходим по кругу. Пока не понимаем, что никого на сцене кроме нас и нет. Мы смотрим в зеркала. Мое показывает будущее, его — прошлое. И в каждом отражаются наши страхи. Толстый слой серебристой глади не дает нам достать друг друга.

Поэтому мы перестаем бить.

Больше нечего доказывать. Не перед кем устраивать спектакль.

— Паршиво, — внезапно шмыгает сломанным носом и первым тянется к стакану. — Я никогда не желал Жене зла. Все делал только ради него. Сына, наследника. Не понимаю, Олег. Ничего не понимаю.

Грубые ладони царапаю опустившееся лицо. Самуилович теряет самообладание на мгновение, чтобы через секунду поднять взгляд.

Он спокоен. Настолько, насколько может быть спокоен умирающий зверь. Дыхание хриплое и прерывистое, в металлических радужках ни капли сожаления. Лишь плотный расцарапанный веками слой, за которым он больше не видит реальность.

— Я перестал осознавать происходящее?

Щурится. Сводит на переносице брови и поджимает губы. Шипастый шар распирает глотку и металлическим острием впивается в раздраженную плоть.

Киваю.

У меня нет слов для него. Они закончились в нашу последнюю встречу лицом к лицу.

— Теперь ты, — морщится, знатно отхлебнув из своего бокала. — Каково это жить и знать, чем все закончится?

Каждое слово — четко выточенный удар по касательной. Острые лезвия раздирают верхний слой кожи, но не проникают дальше эпидермиса. Тонкие кровавые полоски щиплют и доставляют дискомфорт, но не приносят боли.

Не той, от которой с каждым ударом хрустит по швам замершее в груди сердце.

— Я не один, — пожимаю плечами, крутя в руках переливающийся в холодном свете стакан. — Меня есть, кому остановить.

— Я тоже так думал, — задумчиво тянет и барабанит пальцами по полированной столешнице. — Видишь ли, Олег. Близкие люди часто готовы закрыть глаза на то, что ты делаешь. Найти оправдания. Это сложно. Признать, что тот, кого ты любишь — монстр.

— Женя же смог.

Улыбается. Слегка, но так громко, что закладывает уши от воя, вибрирующего отчаяньем в груди. Словно его рот — кровоточащая смертельная рана, раскрывшая свою пасть за минуту до конца.