— Я в порядке! Сейчас выйду, — спешу успокоить супруга, подхватив тест в руки.

— Блядь, пугаешь, — вздыхает Олег с облегчением, а я умилительно улыбаюсь под звук удаляющихся шагов.

Приятно, когда он беспокоится. Мурчу довольной кошкой и под урчание приласканного зверька кидаю мельком взгляд на алеющие полоски.

Ну в целом, я так и думала, что не…

Сердце пропускает удар. Испуганной мышкой трясется в груди и жалобно пищит, пока я в двадцатый раз пытаюсь убедиться, что в глазах у меня не двоится.

— Что? — недоуменно моргаю и трясу головой.

Ничего не меняется. Полоски две. Яркие такие, четкие, уверенные.

Шок. Будто пыльным мешком ударили по голове и оставили валяться в подворотне. Меня сметает противоречивыми эмоциями. Страх ледяной сеткой оплетает запястья, а боль хрустящими льдинками впивается вниз живота.

Что мы будем делать с Олегом? А если снова все пойдет не так? А если ошибка?

И я пила. Это же вредно. Плюс ко всему еще и на контрацептивах. Они могли навредить ребенку… Да и какая разница, если мы просто не готовы к детям. Олег должен поправиться….

В голове стало тараканов, ухватившись лапками, отплясывают канкан.

Но вместе с охватившей меня паникой, под диафрагмой разливается тоненькое, дрожащее, но уверенное тепло. Осторожно прижимаю ладонь к животу и чувствую, как губы дергаются в нервной улыбке.

Глаза щиплет. Печет и распирает отекшие веки, пока с ресниц не срываются первые капли.

— Привет, малыш, — шепчу так, что сама едва слышу дребезжание своего голоса. — Ты правда здесь?

Я не знаю, чего жду. Так глупо. Но сейчас плевать на все. Я ничего не хочу сильнее надежды, которая внезапно приобрела четкие очертания.

— Не волнуйся, — глажу вполне ровный живот и стараюсь почувствовать внутренний отклик. — Я не откажусь от тебя. Мама что-нибудь придумает. Для начала выясним, все ли с тобой в порядке.

И кажется, что лед, окутавший мое сердце, дает трещину.

Глава 45. Олег

Попытки разобраться с густой манной кашей, в которую обратилась какофония чувств и эмоций в моей голове, лениво перебираю гитарные струны. Они дребезжат и стонут, вибрируя на упругой белой поверхности. Воткни ложку — встанет, как вбитая в гранит. Никакой король Артур не поможет.

Нихуя не понимаю, что делать.

Женя упорно молчит, а я поддаюсь глупой скулящей надежде. Может быть он и правда расскажет старому козлу? Самуилович взбесится поняв, что я разворошил самые черные глубины его прошлого. Наймет толпу адвокатов, пиарщиков для чистки репутации и выкрутится, как всегда.

Или просто закажет меня. Не вечно же жестокий бандит из девяностых, прозванный «Музыкантом» за любовь к лирическим композициям и удушению людей струной еще в Афганистане, будет терпеть меня под ногами.

Вариант? Вполне рабочий. Понятный. И в чем-то более привлекательный, чем дальнейшее оттягивание неизбежного. Ни у одного кота хвоста не хватит, пока Женя разродится.

Потому что невозможно каждый день чувствовать Лену рядом и думать о том, что скоро исчезнет. Ощущаю себя приговоренным к казни с открытой датой. Знаю, что умру. Но не понимаю, когда именно в сыром коридоре раздадутся тяжелые шаги, а на шее затянется столыпинский галстук.

Музыка не успокаивает. Скорее усыпляет пульсирующий ключ тревоги, что бьет в сердце ледяным потоком и сковывает спазмом крупные сосуды. Замедляет движение серной кислоты по венам и дает время на передышку.

Лена ушла четыре часа назад. Вылезла из ванной и заявила, что сегодня у нее день спа и отдых от информационного шума. Продемонстрировала какие-то несуществующие прыщи на лице, пожаловалась, что шелковистые локоны — солома. И велела не ждать раньше ночи.

«Ты у меня и так самая красивая», — сказал я, пытаясь забрать обратно отнятый у нас совместный день.

«Вот именно, Шершнев! Я у тебя „И ТАК самая красивая“. А должна быть просто „самая красивая“. Разницу чувствуешь, питекантроп? Мы с Лазаревым несмотря ни на что должны вызывать зависть и ядоотделение у стервозного бомонда. Миссия у нас. Мы несем красоту в мир. А вот это пугало в зеркале годится только ворон пугать. Еще на фоне прыщавого пиздеца ты себе какую-нибудь молодую и красивую найдешь, они вон толпами кружат, пираньи мелкие».

Пришлось отпустить.

За клятвенное обещание страстным шепотом устроить завтра дополнительный выходной с планом не покидать дом. Немного уединения. В компании сериальчика, вкусной еды и горлового минета.

И смешно. И не очень. Щемит под ребрами не переставая. Будто тонкое лезвие то и дело касается растянутых напряженных мышц,

Блядь. Не понимаю, как мог спать с кем-то другим. Я же после нее в монахи заделаюсь.

Хотя и для этого нужно понять, как без нее спать. Есть. Дышать. Открывать каждый день глаза и не видеть ее рядом.

На первое время надо придумать, как отправить ее подальше. На острова куда-нибудь. Еще лучше без связи. Иначе просто сорвусь в первый же день.

«Не смогу без нее. Сдохну», — скулит запертый за толстый барьер зверь, положив огромную голову на перебитые о неприступную стену лапами. А у его ног, свернувшись кольцами, на меня с упреком косится чешуйчатый шнурок.

Не лезет. Делает вид, что толстый барьер мешает ему выползти. Но я знаю, что стоит ослабить контроль, тварь выберется и замет излюбленное место у меня на шее.

«Давай нахер все, а?» — шипит, высунув двойной язык. А я замечаю в изумрудных глазах страх.

«Нет, мне то что? Мне ничего. Зверюшку жалко. Прикипел к нему», — активно отмахивается хвостом.

И мне жалко.

Со стоном поддаюсь шипящей твари и тянусь к телефону. Смахиваю несколько пропущенных от Сергея и Кати. Потом перезвоню, а то забуду.

В ворохе заметок нахожу нужную ветку. Ставлю галочку на следующий прием рассказать о размышлениях Валентину Борисовичу. В конце концов, сейчас я на препаратах, где-то, может, не соображаю. Он врач. Вот пусть или вылечит меня уже, или скажет, что делать. Они же в этом разбираются?

«Ты точно знаешь, кто разбирается», — вздыхает измученный голос разума, но я отмахиваюсь. Еще не хватает мне советов уебка, изуродавшего жизнь своим близким.

Отчаянная трель звонка сбивает с мысли.

— Да, блядь. Маруся, кто пришел?

— Екатерина Воробьева, — отвечает умная станция по системе распознавания лиц.

— Открой, — зеваю, и, закатив глаза, поднимаюсь с места и лениво иду ко входу.

— Дверь открыта, — раздается механический голос уведомляя о том, что Катя зашла на территорию.

Что забыла жена Сереги? Только почему-то ускоряю шаг, когда отчаянный барабанный стук сотрясает тяжелую железную дверь. Сердце колошматит о ребра, едва сталкиваюсь взглядом с переполненными тревогой карими радужками.

Катя, обняв себя руками, стоит и трясется на пороге, как перепуганная мышь. Длинные волосы облепили взмокшее раскрасневшееся лицо, а обтянутая рубашкой грудь тяжело вздымается от частых хриплых вздохов.

— Что случилось? — хмурюсь, пытаясь разобрать что-либо из тяжелой тревоги, исходящей от испуганной девушки.

— Там Женя, — она заикается и кашляет, растирая горло. — Олег Константинович, он…

Машет в сторону Лазаревского дома. Едва может говорить, вибрирует, словно попала под проливной дождь, хотя на улице жара. А у нее зуб на зуб не попадает.

И у меня тоже. Волосы на затылке встают дыбом.

— Кать, быстрее. Что с Женей? — хватаю девчонку за плечи и встряхиваю. — Ну⁈

— Опять, — квакает, распахнув огромные стремительно наполняются влагой глаза. — Ему плохо. Ани нет. Мы у них были, а ему что-то написали. И все… Сережа сказал бежать к вам, а сам с ним остался…

Оставшиеся слова тонут в прорвавшемся потоке слез. Катя едва держится на ногах, и я с трудом подавляю желание закинуть девушку в дом и унестись вперед туда, куда рвутся через барьеры все сущности в моей голове.

Потому что это Женя. И случился пиздец. Снова.