Все окружили ее, стали обнимать и целовать, а Тарье в это время стоял, прислонившись спиной к дереву. Он медленно сползал вниз, в ушах у него звенел пронзительный голос Корнелии, старающейся перекричать всех и рассказать, какую необычайную храбрость она придет в себя.

Больше он ничего не помнил и очнулся в одной из комнат замка. Возле дивана, на котором он лежал, стоял накрытый стол, за которым сидела Корнелия и нетерпеливо ждала, когда он проснется.

— Ну, наконец-то! Ты ужасно много спишь! Им пришлось тащить тебя, и ты выглядел так глупо, когда твоя голова болталась на плече у слуги. Ешь!

Чистая и вымытая, она была очень хорошенькой.

Тарье ел и пил так осторожно, как только мог, а это были лакомые блюда и вино. Когда было съедено почти все, явилась молодая чета, тетя и дядя Корнелии. Они представились как граф и графиня Левенштейн-Шарффенек.

Он от души поблагодарил их.

— Это мы должны Вас благодарить, — сказал полковник граф Георг Людвиг Эберхардссон Левенштейн-Шарффенек, советник при шведском и венецианском посольствах, комендант Эрфурта. — Корнелия очень своенравная и самостоятельная молодая дама, подчас принимающая неожиданные решения. Но теперь Вы должны рассказать все как было. Обработка раны свидетельствует о Ваших необычайных познаниях в медицине. Кто Вы? Она говорит, что Вы дворянин. Но Ваш акцент нам не знаком.

— Я из Норвегии. Меня зовут Тарье, а вернее, Тургейр, Линд из рода Людей Льда, а что касается дворянского происхождения, то это преувеличение. Об этом я ей не говорил, я только сказал, что это звучит благородно, мои двоюродные братья и сестры дворянской крови, они происходят от датской баронессы Мейден, а я нет. Но, несмотря на это, именем Линд из рода Людей Льда можно гордиться.

Графиня Левенштейн кивнула.

— Нам известно, что норвежского дворянства больше не существует. Продолжайте!

— Хорошо. Я медик, мой дед был величайшим врачом Норвегии и, возможно, Дании. Я учился у него и в университете в Тюбингене. Я направлялся как раз туда, но война преградила мне путь, и никто не хотел помочь мне из-за моего иностранного акцента.

— Понимаю. Наемники Валленштайна — это настоящие разбойники. А в Тюбинген Вам теперь не попасть. Не доставите ли Вы нам радость, став нашим гостем до тех пор, пока у Вас не появится возможность продолжать Ваши занятия?

— Но я не хочу быть для Вас обузой! Я буду Вам очень признателен, если у меня будет возможность лечить в замке больных.

Граф улыбнулся.

— С удовольствием, господин Тарье! Этого добра хватит Вам до конца Ваших дней. Но я думаю вот о чем: сейчас создается протестантская армия, возможно, под предводительством датского короля Кристиана. Военный врач для них — подарок неба. Я мог бы порекомендовать Вас, если хотите. Тарье обрадовался.

— Конечно! Я Вам очень признателен. Комендант Эрфурта перешел на другую тему.

— Но прежде всего я попросил бы Вас взглянуть на мою новорожденную дочь, Марку Кристину. Нам кажется, что она не совсем здорова, и это нас очень тревожит.

— Я сделаю все, что смогу, — сказал Тарье и поднялся так быстро, что у него потемнело в глазах. Но он тут же пришел в себя. — Я уже достаточно силен, — успокоил он самого себя.

Он поклонился маленькой фрекен Корнелии.

— Тысяча благодарностей за помощь. Ты выполнила свое обещание. Без тебя я был бы сейчас мертв.

Корнелия снисходительно кивнула, и лицо ее просияло от готовности помочь другому и еще от незнакомого ей чувства удовлетворения от услужливости и ощущения приязни к другому.

— Нам всем придется затыкать уши из-за его ужасной привычки говорить мне «ты», дядя Георг. Он такой неотесанный, этот бедолага.

Граф Левенштейн весело взглянул на Тарье через голову Корнелии.

Осмотрев новорожденную Марку Кристину, Тарье сказал, что ей необходимо грудное молоко, поскольку ее желудок не принимает другой пищи.

— Но нам не удалось найти кормилицу, — озабоченно произнесла мать. — И няня дает ей такую прекрасную еду: свежий хлеб, размоченный в козьем молоке.

— Это ей совсем не подходит, — сказал Тарье. — Ее желудок слишком чувствителен. Посмотрите на это худое тельце. Оно требует питания! А Вы сами, графиня, не могли бы?..

— Я? — ужаснулась она. — Но зачем?

— Это как раз то, что нужно, если Вы хотите, чтобы ребенок жил. Но у Вашей милости уже, очевидно, нет молока?

Фру Юлиана была просто шокирована тем, что с ней говорят о таких вещах. И к тому же такой молодой юноша!

— У тебя есть молоко? — спросил ее муж.

— Н-нет, но…

— Это единственно правильное решение, — сказал Тарье.

— Дорогая Юлиана, подумай о ребенке, — умоляюще произнес граф.

— А если кто-нибудь об этом узнает? Это же будет настоящий скандал! Все будут смеяться надо мной! И это испортит мою фигуру!

Лицо Тарье выразило раздражение.

— Я не думаю так. Но если Вы хотите, чтобы ребенок болел, вырос уродом или умер, то делайте то, что хотите! Это Ваше право.

— Уфф, — измученно произнесла она, краснея. — Но только чтобы никто этого не видел…

Граф просиял.

— Так и сделаем, Юлиана! А если кто-то и узнает об этом, тебе это не повредит. Думаю, ты от этого только похорошеешь: мадонна с ребенком!

Графиня, у которой до этого был удрученный вид, воспрянула от его слов. Еще не отделавшись от смущения, она согласилась.

Уже через неделю Марка Кристина почувствовала себя намного лучше, так что весь замок — как дворяне, так и прислуга — валом повалили к Тарье. Часто жалобы были необоснованны, а то и просто надуманы: всем хотелось пообщаться с этим симпатичным молодым врачом, имевшим такую привлекательную внешность.

Маленькая Корнелия сидела возле него во время приема больных: он был ее находкой, что она без устали подчеркивала. Иногда она пыталась командовать им, но безрезультатно. И она сама во всем слушалась его, не переставая при этом жаловаться и утверждать, что он глуп.

— Не хочешь ли ты пойти поиграть? — спросил ее однажды Тарье, которому она милостиво, в качестве исключения, разрешила быть с ней на «ты».

— Нет, мне больше нравится смотреть, как теплеют твои глаза, когда ты смотришь на больного. Почему ты не находишь болезней у меня?

— Потому что ты совершенно здорова. Но я могу смотреть на тебя теплее, дружок. Потому что ты мне нравишься.

Корнелия просияла, ее хорошенькое личико покрылось счастливым румянцем.

— Ты мой друг, — сказала она, чувствуя в горле комок. — У меня никогда не было друзей.

Он представил себе, как одиноко росла она без родителей у своих строгих, но и дружелюбных родственников. Ей не с кем было поиграть, не с кем перекинуться словом.

— И ты мой друг, — серьезно сказал Тарье, — мой лучший друг.

Она кивнула, лицо ее горело румянцем.

— Дружить это так хорошо, Корнелия. Это лучшее, что может быть. Это самое прочное и в то же время самое хрупкое из всего, что есть в мире.

— Да, — торжественно произнесла она, до конца не понимая, о чем он говорит.

Наконец было получено известие о том, что протестантская армия движется из Хольстена на юг.

Корнелия была безутешна в день отъезда Тарье.

Присев на корточки возле ожидавшего его коня, он обнял девочку.

Она рыдала у него на плече, размазывая слезы.

— Я плачу, Тарье! Я в самом деле плачу. Мне так грустно. Ты мог бы не уезжать?

Он осторожно поцеловал ее волосы.

— Мы ведь друзья, Тарье! — продолжала она. — Ты не имеешь права уезжать!

— Я должен ехать, дорогое дитя.

— Тогда я поеду с тобой!

— Этого ты не можешь сделать, ты же знаешь. Кстати, у тебя течет из носа.

Она быстро вытерла рукавом нос, размазав по щеке слезы.

— Не так, Корнелия! Разве у тебя нет носового платка?

Она вынула платок, и Тарье помог ей высморкаться.

Ему пришлось пообещать, что он вернется, когда «эта дурацкая война» закончится. Она бежала за ним до самых ворот.

Повернувшись, Тарье помахал рукой этому маленькому, заплаканному существу. «Прощай, Корнелия — подумал он. — Мы больше никогда не увидимся, ты это знаешь так же хорошо, как и я».