— Нет, Машенька, это не пустяк! — перебил ее Роггльс. — Для меня это большая неприятность. Я переоценил твои возможности. Ты слабенькая девочка. У тебя глаза на мокром месте и совсем нет мужества, без которого не может прожить на моей родине ни один честный человек, если он желает остаться самим собой.

Маша почувствовала такую жестокую обиду, какой еще не знала никогда в жизни. Чтобы сдержать себя, она больно закусила губу.

— Ты говорила, — продолжал Роггльс, — что хочешь равной доли в том, что меня ожидает на родине. А меня ожидает не золотистый песок на пляже Альтаира, а жесткая тюремная койка. Не дансинги Марсонвиля, а неравная драка. Я буду бит и не раз, я это знаю, но если каждый кровоподтек будет утверждать новое слово правды, я все перенесу, чего бы мне это ни стоило. Ты намечтала себе много романтического бреда, это свойство юности. Но в том, что нас с тобой ожидает, — мало романтики. Ты так же, как и я, будешь нюхать хлорную известь тюремных уборных и вместе со мной, мечтая о чашке горячего кофе, давить насекомых где-нибудь в вонючих бараках Спикенбурга. И все это во имя того, чтобы сказать правду простому человеку моей страны, — он налил себе рюмку коньяка и, выпив ее залпом, раскрыл нож и занялся апельсином.

— Ты говоришь, Патрик, что я намечтала романтические бредни… Это неверно. Я умею трезво смотреть на вещи, отлично понимаю, что меня ждет на твоей родине, и сознательно иду на это. Плохо то, что ты утратил в меня веру.

— Я не утратил в тебя веру, но… усомнился в тебе…

— Это плохо. Ты должен верить в меня так, как я верю в тебя. Если бы ты дал мне поручение, сказав, что тебя будут истязать, быть может, убьют, но так нужно… Я бы пошла и, не задумываясь, выполнила все то, что ты от меня потребовал, потому что я верю в тебя, Патрик.

— Видишь ли, Машенька, — мягко сказал Роггльс, — я старше тебя на двенадцать лет, это налагает на меня большие обязательства. Прежде чем мы ступим с тобой на землю моих предков, я должен быть уверен в том, что ты приживешься на этой чужой для тебя земле, что тебя не сломит первый же ветер ненастья.

— Испытай меня, Патрик, испытай мое мужество. Ты увидишь, я крепкая. Я Крылова! Мы на ветру не гнемся. — Машенька сказала это так проникновенно, с такой силой убеждения, что Патрик невольно притянул ее к себе и торжественно, словно скрепляя клятву, поцеловал ее в лоб.

Уже вторую неделю, подменяя Теплова, живет в его доме капитан Ржанов. Спокойная, размеренная жизнь начинала злить его. Он клял на чем свет стоит Теплова и его рацию, но… «свой человек», как его называл в своем запросе Теплов, был добычей, ради которой стоило ждать и томиться. Ржанов отлично понимал, что Теплову и его рации еще предстояло сыграть немалую роль в далеко идущих планах полковника Кенигстона.

Никто из соседей Теплова в Заозерном поселке не знал об его аресте: Теплов выехал в длительную командировку, а в домике его поселился приехавший из Бреста родственник, необщительный, замкнутый человек.

За это время капитан перечитал всю скудную библиотеку Теплова, решил десятки шахматных задач, перерешал все кроссворды в найденных старых журналах и уже было совсем заскучал, как вдруг Эбергард Ценсер снова дал о себе знать. В краткой шифрованной телеграмме он сообщил «Теплову», что «свой человек» выехал на Урал.

Капитан передал копию телеграммы в Челябинск и приготовился к встрече. Ожидание стало еще мучительнее. Дни шли томительно-однообразно, а «своего человека» все не было.

Однажды ночью разыгралась пурга. Ветер с посвистом выл за окном. Грозно шумел бор. Домики Заозерного поселка заносило снегом.

Капитан прослушал бой кремлевских курантов на Красной площади и выключил радио — трансляционная точка была исправлена. От жарко натопленной печи шло тепло, но холод стлался по полу. Ржанов подошел к буфету, где хранился неприкосновенный запас, но, преодолев желание согреться рюмочкой, постелил постель, бросил поверх одеяла пальто и начал раздеваться, как вдруг услышал стук в окно.

Он выключил свет и, отогрев дыханием затейливо расписанное морозом стекло, пытался рассмотреть в проталину долгожданного гостя. Опять раздался резкий стук, на этот раз в дверь. Капитан, набросив на плечи пальто, вышел в сени и, отодвинув засов, хотел открыть дверь, но, занесенная снегом, она поддавалась с трудом.

— Кто там?! — крикнул Ржанов, стараясь перекричать свист ветра.

— Дайте лопату! — вместо ответа услышал он чей-то голос.

Ржанов с трудом просунул лопату в образовавшуюся щель и услышал, как кто-то энергично стал отбрасывать снег, наметенный у двери.

Прошло немало времени, прежде чем незнакомец с лыжами в руках и рюкзаком за спиной протиснулся в полуоткрытую дверь.

— Не очень гостеприимный край! — с раздражением сказал он, отряхивая снег, затем, войдя в комнату, спросил: — Инженер Теплов?

— Да, Теплов Александр Михайлович, — спокойно ответил капитан Ржанов, с интересом рассматривая гостя.

— Дует западный ветер, — сказал незнакомец.

— Человеку ветер не помеха, — ответил капитан, услышав условную фразу.

— Будем знакомы! — буркнул пришелец, протягивая красную озябшую руку. — Я Балт, понял?

— Я вас не знаю. На каком основании вы ночью врываетесь в мой дом? — резко сказал Ржанов.

— Узнаю школу. Шеф натаскал вас, как служебных собак! На, подавись! — с усмешкой сказал Балт, сунув ему бутылку портвейна «Три семерки».

Капитан подошел к ярко горевшей лампе, сбил сургуч с горлышка бутылки и снял половинку доллара, лежавшего на пробке, затем достал из подставки репродуктора вторую половинку и сложил их вместе. Края монеты точно сошлись.

— Раздевайтесь. Сейчас я согрею кофе, — уже более любезно сказал Ржанов.

— Я предпочел бы водки. Русской водки! — сказал Балт. Он сбросил пальто и, зябко потирая руки, подошел к столу.

Ржанов не без сожаления поставил графин на стол. Через полчаса человек, назвавший себя Балтом, покончил с графином, согрелся и стал словоохотливее:

— Один черт знает, когда мне еще придется отвести душу со своим человеком, — сказал он и спросил: — По каким дням у вас связь с шефом?

— Нормальная — пятого и двадцатого каждого месяца. Срочная — по пятницам в двенадцать ночи местного времени.

— Сегодня у нас вторник? Черт! Придется мне три дня торчать в этой дыре. Это безопасно?

— Вполне. У меня никто не бывает. Я сейчас болен и до понедельника имею освобождение…

— Это называется бюллетенем, — уточнил Балт.

Переход на лыжах в десяток километров при встречном ветре утомил гостя. Он встал, шумно зевнув, снял пиджак, повесил его на спинку стула и улегся на приготовленную кровать.

Капитан постелил себе на диване, погасил свет и лег, укрывшись своим пальто.

Уже в темноте, засыпая, Балт сказал:

— О деле завтра. Как говорит… русская… пословица… Утро… вечера… — Он не нашел русского слова и, закончив английским «беттер», уснул.

Разумеется, Ржанов не спал. Здесь, рядом с ним, в одной комнате был враг, опасный и наглый в своей самоуверенности. Ржанов долго лежал, с ненавистью вслушиваясь в его тяжелое хриплое дыхание. Удостоверившись, что Балт действительно спит, встал, ощупью нашел пиджак гостя, вынул содержимое боковых карманов и вышел на кухню. Это были документы: московский паспорт на имя Ладыгина Григория Ивановича, воинский билет на то же имя, направление на работу в Южноуральск на завод, автобиография, заполненная анкета, большая пачка советских денег и квитанция камеры хранения ручного багажа челябинского вокзала. Записав все это, Ржанов записку положил в одну из кастрюль, стоящую на полке. Затем трижды зажег и погасил свет на кухне, что значило: «свой человек» появился, но оперативный план менялся.