— Да, конечно… И везде есть хорошие, честные люди… Их даже много, этих людей, их больше, чем плохих… Но… — Крылов некоторое время смотрел, не читая, на газетную вырезку, барабаня пальцами по столу. Затем, тяжело вздохнув, улыбнулся и даже сделал попытку шутить:…Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!..

Сегодня она с ним в консерватории, как его, — Крылов пододвинул к себе книгу и прочел: — Патриком Роггльсом?

— Да. Они встречаются почти каждый день.

— Вот… Красивый парень… — неопределенно сказал Крылов, помолчал и добавил: — Была бы жива мать, она бы с ней поделилась.

— Она бы и мне ничего не сказала, но я знала об этом знакомстве и спросила сама.

— Что же говорит секретарь комсомольского комитета?

— Понимаете, Андрей Дмитриевич, Рябинкин хороший парень, но… любит он все разложить по полочкам, а для этого случая у него полочки не оказалось…

— Любовь к иностранцу на полочку не укладывается, так? — добавил Крылов.

— Вот именно. Он говорит: «Ты, Люба, побеседуй с отцом, он член партии, академик, а я посоветуюсь с секретарем райкома».

— Я помню плохо слова поэта, но смысл этих строчек помню хорошо: «На сердце горящее нельзя в сапожищах!» Ты, Люба, передай Рябинкину, что здесь нужны ласковые руки. У Маши сильный, страстный характер. Мать у нее такая была. В сорок втором я был на фронте, Маше тогда было восемь лет, Варя, жена моя, кончила курсы медсестер, отвезла дочку к матери в Тулу и ушла на фронт. Она сказала просто и ясно: «Это мой долг». Ты вот говоришь, от Роггльса отказалась мать, на родине его ждет суд и, быть может, тюрьма. Пройти с любимым путь борьбы и лишений во имя правды — близко к подвигу. Надо, Люба, понять ее и поддержать. Если он честный человек. Словом, подумаем, я с ней поговорю. Спасибо, что ты пришла ко мне, — Крылов встал и протянул девушке руку.

Понимая, что Андрей Дмитриевич хочет остаться один, Люба простилась и ушла.

Долго Крылов ходил по комнате. Скрипел паркет под его тяжелыми шагами и большая тень металась за ним по стенам. Дважды он подходил к телефону, нерешительно снимал трубку и, подумав, клал обратно. Наконец, решившись, набрал номер:

— Здравствуй, Анастасия Григорьевна! Ты можешь подъехать ко мне?

Почувствовав в голосе Крылова тревожные ноты, Шубина спросила:

— Что у тебя стряслось?

— По телефону всего не скажешь. Пятьдесят пятый автобус останавливается около самого дома. Я буду тебя ждать.

— Хорошо.

Шубина жила поблизости, на Солянке. Через полчаса лифт поднимал ее на девятнадцатый этаж. Над дверью вспыхивали и мгновенно гасли номера этажей.

Двойные автоматические двери лифта открывались почти бесшумно, однако напряженный слух Крылова уловил знакомый звук захлопнувшихся дверей, и он вышел навстречу Шубиной в холл этажа.

— Что случилось? — встревоженная, спросила она, входя в кабинет.

— Ты, Мать, садись, разговор у нас долгий, — сказал Крылов и пододвинул Шубиной кресло.

Разговор действительно оказался продолжительным. Что они знали о Роггльсе? Им известны были только те скупые сведения, которые можно было почерпнуть из газетной заметки. Честный он человек или авантюрист? Куда он поведет за собой простую русскую девушку? Машенька была некрасива. Полюбив, он действительно открыл все богатство ее души, всю цельность и чистоту ее страстной и сильной натуры. Или Маша интересовала его как дочь крупного ученого, к трудам которого за границей всегда проявляли подозрительный интерес? Как сложилось и формировалось сознание самого Роггльса? Что предшествовало его смелому выступлению со словами правды на страницах марсонвильской печати? Что это: мужество или подлость? Честность или авантюризм?

Выслушав Крылова, Анастасия Григорьевна тяжело вздохнула, подумала и, резко опустив ребро ладони на стол, точно разрубая гордиев узел, сказала:

— Если правды хочешь, Андрей Дмитриевич, изволь. То, что ты узнал об этом не от родной дочери, а от Любы, — виноват ты сам. Тебя самолюбие заело. Ты видел, что с дочерью неладно? Видел! «На сердце нельзя в сапожищах!», говоришь, в сапожищах не надо, а вообще-то надо, да еще как надо! Она не маленькая, понимает, куда эта любовь приведет, а все же любит. Я ее за эту, за ее любовь уважать больше стала. Сильный у нее характер. Ты думаешь, она на красоту его польстилась?

Шубина, взяв со стола книгу Роггльса, некоторое время рассматривала его портрет на обложке, затем решительно сказала:

— Нет, Андрей Дмитриевич, «она его за муки полюбила». Так, кажется, у Шекспира говорится.

Машенька пришла домой в первом часу ночи. Услышав голоса за дверью отцовского кабинета, стараясь не шуметь, она прошла в свою комнату, не зажигая свет разделась и легла в постель.

Концерт кончился в одиннадцать часов. С улицы Герцена они пошли пешком и больше часа молча гуляли по набережной. Концерт, особенно заключительная его часть, Пятая симфония, произвел на них обоих такое впечатление, что говорить не хотелось. Казалось, что все было сказано, и лучше, сильнее не скажешь. Судьба властно стучалась у порога ее жизни.

Машенька долго лежала с открытыми глазами, слушая приглушенный голос отца за стеной. Незаметно, крадучись к ней подбирался сон…

Низкий, грудной голос отца переходит в гул литавр. Тревожные звуки литавр все нарастают, предупреждая о надвигающейся опасности, об ударах неотвратимой, грозной судьбы. Она и Патрик медленно сходят по трапу на берег Марсонвиля. Слева от них бронзовые Марс и Меркурий, такие, какими их описал Патрик в своих ярких рассказах о родине.

Пустынно и безлюдно в гавани. Только цепь полицейских с наручниками в руках, а за ними молчаливые и уродливые громады Марсонвиля.

Тревожно звучат литавры, точно глухие удары крови в висках… Но вот скрипки, сперва едва слышно, затем все сильнее и явственней пронизывают звуки литавр… Патрик сидит у стола рядом с ней. Их руки в стальных наручниках. Слепящие прожекторы направлены на их глаза… Из темноты они слышат голос сухой, точно скрип дерева на ветру: «Скажите, что это неправда!» Прожекторы придвигаются ближе, Машенька чувствует их испепеляющий жар… Все более взволнованно и тревожно скрипки пронизывают рокот литавр, в их звуках все яснее слышится радость победы… И снова тема судьбы тревожно звучит в оркестре, и снова они в комнате и голубой квадрат окна заключен в тяжелую решетку. Скованные вместе одной цепью, они стоят долго, быть может, несколько дней, их ноги отекли, и тяжелая дремота клонит их веки, точно налитые свинцом… Перед ними в кресле грузный человек без пиджака в подтяжках, он шумно наливает содовую из сифона в бокал и пьет… Ах, как хочется пить!.. Еще больше — опуститься на колени, на пол, и спать, спать… — Стенд ап![28] — без интонаций, смертельно устав сам от этой пытки, говорит человек в кресле. Машенька не опустится на колени! «Русские никогда и ни перед кем не становились на колени!» — думает девушка и незаметно пожимает руку Патрика. Гремят их цепи гулким звоном меди… в медных инструментах ей слышится сила и мужество, и вот, подхваченная всем оркестром, героическая и торжествующая, звучит тема победы…

Машенька просыпается. Девушку поражает окружающая ее тишина, затем она слышит, как в комнате отца протяжно и грустно бьют часы. Три часа ночи. Тихо. Изредка потрескивает паркет. Машенька закрывает глаза и засыпает вновь.

Округлые, мягкие очертания Уральских гор, незаметно переходящих в равнину, хрустальная гладь горного озера и вековой сосновый бор побудили построить здесь дома для инженерно-технических работников завода. Поселок назвали Заозерный; его маленькие одноэтажные домики, крытые шифером, вытянулись длинной лентой меж берегом озера и асфальтированным шоссе, связывающим поселок с заводом.