Городской парк был излюбленным местом отдыха горожан. В это раннее праздничное утро гуляющих пока было мало.

В яркоголубом небе медленно и величаво плыли редкие облака. С реки доносился звонкий говор и крик купающейся детворы.

Никитин в белых брюках и безрукавке, размахивая фотокамерой в кожаном футляре, шел с Гуляевым вниз, к реке, откуда слышался детский гомон. Около старой ивы с дуплистым, приземистым стволом они остановились.

Мелкая кружевная листва создавала чудесное обрамление для пейзажа. Перед ними открывалась широкая панорама реки, холмистых берегов, поросших корабельной сосной, водохранилища за перемычкой и водокачки.

— Давайте начнем с этого пейзажа? — предложил Никитин.

— Ну что ж, давайте, — согласился Гуляев, и они открыли футляры камер. — У вас есть светофильтр? — спросил он.

— Нет, а зачем он нужен?

— Видите облако? Оно так и просится в кадр, а без светофильтра не получится. Я дам вам свой. Только вам придется держать его руками, на ваш объектив он не подойдет.

Привинтив карманный штатив на спинку садовой скамейки, Никитин установил камеру и, выбрав кадр, навел на фокус.

— Проверьте, — попросил он Гуляева.

Гуляев посмотрел пейзаж через видоискатель его камеры и забраковал выбранный им кадр:

— Не подойдет, Степан Федорович, не годится.

— Почему? Чертовски красиво! — удивился Никитин.

— Не скрою, красиво, но у вас в кадре водокачка, а снимать водокачку нельзя, это запрещено. Возьмите кадр немного правее, а водокачку оставьте левее, за кадром, — предложил он.

Подошел еще один фотолюбитель с хорошей малоформатной камерой. Он поздоровался с Гуляевым и бесцеремонно вмешался в разговор:

— Плюньте! Снимайте, если красиво! Я лично с такими вещами не считаюсь. Вот смотрите, разве это плохо? — сказал он и вынул из кармана несколько фотографий пейзажа, где основной композиционной деталью был легкий железнодорожный мост.

— Вы, Андрей Николаевич, наживете себе беды с этими фотографиями. Ну на что вам нужен этот мост? Разве нет хорошей натуры без него? — возражал Гуляев.

Андрей Николаевич оказался начальником пролета фрезерных станков на одном из номерных заводов. Это был мужчина лет пятидесяти, грузный, большой, с гладко выбритой головой и франтовато закрученными кверху усами, в узбекской тюбетейке, чесучевом кителе и таких же брюках.

— Плевать! Я фотографией, как вы знаете, Сергей Иванович, занимаюсь не первый год и никогда не имел неприятностей. Вот вы зайдите ко мне, — сказал он, обращаясь к Никитину, — я вам покажу кое-что…

— С удовольствием! — поблагодарил Никитин. — А на водокачке я не настаиваю. Сколько выдержки? — спросил он Гуляева.

— Одна двухсотая. А вы снимайте кадр девять раз, с тремя разными выдержками и тремя диафрагмами, так вам потом будет понятнее, и записывайте экспозицию, — предложил Гуляев.

— Новичок? — спросил Андрей Николаевич.

— Мой учитель, — указывая на Гуляева, ответил Никитин и, вынув блокнот, записал экспозицию.

Дальше они втроем пошли вместе. На одной из аллей, в глубокой тенистой нише подле кустов жимолости, на садовой скамейке сидела парочка: она — в пестрой газовой косынке и яркой блузке и солдат в начищенных сапогах. Увлеченные разговором, они не заметили, как Андрей Николаевич, открыв камеру, нацелился на них объективом.

— Тихо, не спугните! Вот это кадр, — зашептал он, и Никитин было присоединился к нему, как вдруг узнал в парочке секретаря Шуру и стройбатовца Павла Русых.

— Не стоит, пойдемте к реке, — сказал он Андрею Николаевичу, но тот уже успел щелкнуть затвором.

Сделав умышленно крюк и обойдя парочку другой аллеей, чтобы не смущать девушку, все трое отправились к реке.

Там Никитин с большим увлечением отснял всю катушку. Расставшись с Андреем Николаевичем, который решил купаться, они поднялись по аллеям парка к выходу. Гуляев предложил:

— Давайте вашу кассету, Степан Федорович, я вам ее проявлю.

— Ну нет, — категорически отказался Никитин. — Что это за учеба, если я буду только щелкать, а вы будете проявлять пленку?! Так не пойдет, учиться так учиться! Разрешите я к вам приду и мы вместе проявим, а?

Гуляев очень неохотно согласился, дал свой адрес, и они разошлись в разные стороны.

Когда Никитин добрался до дома № 23 по Вольной улице, был десятый час вечера. В маленьком окне мезонина, выходившем на узкий край крыши, сквозь щель ставни пробивался свет. За дверью было слышно мерное стрекотание швейной машины. Никитин постучал в дверь, шум затих и послышались шаркающие, тихие шаги.

Дверь открылась на ширину цепочки, кто-то выглянул в узкую щель и удивленно спросил:

— Кто там?

— Простите, что так поздно, я к Сергею Ивановичу, можно? — спросил Никитин.

Дверь захлопнули и затем уже открыли настежь. На пороге стояла Бодягина, старушка, еще не осознавшая своего возраста, в папильотках из газетной бумаги, с накрашенными ресницами и губами, в халате из темной ткани в крупных белых хризантемах. Она стояла в дверях, кокетливо закрывая шею легкой косынкой, и бесцеремонно рассматривала Никитина.

— Вы сказали, что вам нужен Сергей Иванович? — удивленно переспросила она.

— Сергея Ивановича Гуляева, — еле сдерживая улыбку, повторил Никитин.

— Пожалуйста, пройдите, — пригласила она церемонным жестом, и когда Никитин вошел в темный коридор, то услышал, как хозяйка, закрыв входную дверь на засов, накинула цепочку и прошла вперед. Идя на свет, спотыкаясь и шаря руками по стене, Никитин вошел в комнату.

Из комнаты вела узкая деревянная лестница на мезонин, в правом, красном углу перед потемневшими иконами старинного письма теплилась лампада. Самая разнообразная мебель в количестве, достаточном для того, чтобы обставить пятикомнатную квартиру, загромождала всю комнату. На полу валялись лоскуты и обрывки цветной бумаги. Большое количество бумажных цветов, сделанных, как видно, на продажу, лежало на кровати, укрытой старинным, порванным во многих местах кружевным покрывалом.

Набросив на волосы косынку, хозяйка, жеманно извинившись за беспорядок, сказала:

— У Сергея Ивановича редко бывают гости, — и, постучав черенком половой щетки в потолок, добавила, — он сейчас выйдет.

Дверь наверху открылась, и Гуляев пригласил Никитина подняться к себе.

Если первое, что бросалось в глаза в комнате Бодягиной, было излишество мебели, то здесь наверху вызывала недоумение скупость меблировки: стол, два стула, узкая железная кровать, крытая хлопчатобумажным одеялом, и тумбочка. Над столом висела лампа под эмалированным коническим абажуром, на столе лежала толстая книга, которую, очевидно, читал до его прихода Гуляев.

— Говоря по правде, я не приглашаю к себе гостей, как видите, живу небогато, но уж вы меня извините, сами напросились, садитесь, — предложил хозяин, подставляя к столу полумягкий стул с облезшей обивкой и торчащими из нее кусками морской травы.

— Ничего, — успокоил его Никитин, — я ведь не гость, пожалуйста, не стесняйтесь, — и спросил:

— Разве вам ОСУ не могло дать комнату в центре, с удобствами?

— Признаться, не обращался. В сорок втором я приехал со Смоленщины, пережив такое несчастье, что мне было все равно, лишь бы крыша над головой, а потом привык, — глухо сказал он и отвернулся.

Никитин слышал полную драматизма историю Сергея Ивановича — кажется, Шура рассказывала ее как-то вечером.

Сергей Иванович потерял свою семью зимой сорок второго года. Гитлеровские каратели нагрянули на село Всесвяты в четыре часа утра, когда еще все спали, согнали всех жителей в маленькую деревянную церковь на крутом берегу Сожи, забили окна и двери досками, облили керосином и зажгли. В числе жителей деревни погибли жена Гуляева и двое его детей; ему чудом удалось спастись, спрятавшись в погребе своего дома, который тоже, как и всю деревню, каратели разорили и сожгли дотла.