Через несколько дней ее было уже не узнать. Надя осунулась, потускнела. Глаза стали строгими, а у губ залегли горькие складки.

Подруги понимали. Сочувствовали. Но как помочь ей? Смешили — не выходит. Грустили вместе — на их ласковые утешающие слова она отвечала путано.

И вот в один из хмурых и беспокойных ноябрьских дней…

«Здравствуйте», — раздался в аппаратной такой желанный и такой близкий сердцу голос. У девушки опустились руки. В груди бешено застучало сердце. Впрочем, обернуться не решалась. А вдруг не то…

— Что у вас? — шепотом произнесли ее губы.

А он совсем близко. Взял за плечи своими сильными руками и тихо:

— Надюша, милая, ждала?

Она обернулась. На груди Несмачного медаль «За отвагу».

— Как же ты? — спросила она, указывая на медаль.

— Да так, пустяки, ты не обращай внимания, — взволнованно, прерывающимся голосом проговорил Несмачный…

«Пустяки» выглядели так.

Прибыв в часть, Павел с ходу попал в бой. Гитлеровцы напирали.

Им это удалось. Вечером же, когда наступил «мертвый час» и немцы занялись ужином, их прогнали назад. Во время контратаки тяжело ранило командира подразделения. Немцы ринулись к нему. Это увидел Несмачный, он убил двоих гитлеровцев и вынес командира с поля боя.

Вскоре после этого Павел был ранен, но оставался в строю. Гуртьев, узнав об этом, перевел его в комендантский взвод при штабе дивизии, и влюбленные снова оказались вместе.

Фронтовая любовь — она опошлена многими. Немало зубоскалили о романах юных связисток со стариками начпродами, о хорошеньких связных пожилых генералов.

Конечно, кое-где и такое бывало, но отдельные, кстати довольно редкие, случаи не должны набросить тень на наших военных девушек. Даже и в сталинградском пекле не умирала любовь. Всюду жизнь — она ведь сильнее смерти. И кто мог осудить Надю, когда, сменившись с дежурства, она выходила на короткую встречу с любимым человеком.

Я лежу в госпитале. Несколько дней назад из моего бедра удалили осколок. С наступлением сумерек я вижу за окном облака, длинные, волокнистые, обожженные вечерней зарей. Кажется, что багровые языки пламени прихотливо и неподвижно разметались по вечернему небу да так и застыли. А на стенах палаты красные квадраты окон как отблески близкого пожара.

Вопреки всему я пишу эти записки.

…За воспоминаниями о пережитом время идет быстро. Боли уменьшились, и общее самочувствие улучшилось, я пишу сам, обложившись подушками, хотя есть кому помогать.

Утро. В раскрытую форточку доносятся звонкие, жизнерадостные голоса детей. Ребята спешат в школу.

Тихо вокруг, а думы возвращаются в горящий Сталинград. И передо мной, как бы из туманной дымки, возникают образы его молодых героев — Миши Рязанова и Жени Середы. Эти двое навсегда останутся в моей памяти.

С Мишей Рязановым я встретился так.

Хмурым октябрьским утром мы шли в штаб армии. Я, офицер связи лейтенант Аргунский и младший лейтенант Демидов. Идем и коротаем путь беседой, говорим о разном: о вчерашнем бое, о втором фронте, открытия которого каждый из нас ждал с нетерпением, а затем почему-то о «Философских повестях» Вольтера. Аргунский — большой любитель литературы, по складу характера оптимист, настроение Панглоса, героя повести. «Кандид», ему особенно по душе. Но и увлекшись разговором, мы стараемся все же держаться поближе к крутым обрывам берега. Так безопаснее. Когда на пути попадается балка, мы замолкаем на полуслове и бежим взапуски. Вот бы в такой момент взглянуть на нас со стороны! Полный Аргунский, несмотря на солидное брюшко, проявляет редкостную прыть. Но вот балка осталась позади, и мы возобновляем прерванный разговор.

Все трое чрезвычайно утомлены. Этой ночью дивизия отразила восемь атак. Ноги еле передвигаются. Хочется лечь на влажную от утренней изморози землю и хоть на мгновение закрыть глаза. Но нельзя. В планшетке лежат важные документы, захваченные у немцев, и донесение в штаб армии.

Над головой проносятся вражеские мины и падают в Волгу. Чуть не ежеминутно кверху взметаются причудливые водяные снопы. Одна из мин взрывается на берегу, неподалеку от нас. Мы падаем на землю, чтобы спастись от осколков, которые проносятся над нами и грузно шмякаются об землю.

— Да, Панглосу не довелось познакомиться с минами, — жалуется Аргунский.

Вдруг до нашего слуха донесся болезненный детский стон. Мы замедлили движение. Стон повторился. Еще протяжнее, еще надрывнее. Однако стоять нельзя, подстрелят, как куропаток. Фашистские снайперы-то не дремлют. Перемигнувшись, круто поворачиваем вправо. Перед нами «гнездо» — землянка без дверей, выкопанная в отвесном овраге на некотором возвышении от уровня земли. Вдоль берега таких «гнезд» было не перечесть… Поднимаемся по песчаным осыпающимся ступенькам. Заглядываю внутрь.

— Ой-ой-ой, — плачет, катаясь по земляному полу, мальчик. Сразу, пока глаза не привыкнут к полутьме помещения, его не разглядеть. Наконец удается. Паренек как паренек, вихрастый, но очень тощий и бедно одетый.

— Что с тобой, малыш? Ранен?

— Ой, скорее позовите тех двух, которые с вами… — отчаянно кричит он.

— Да они здесь, у входа, — отвечаю я. Затем достаю карманный фонарик, внимательно осматриваю стены, пол, потолок и одежонку мальчишки. Странно, крови нигде нет: ощупываю ему руки, ноги, спину — никаких признаков ранения. Подозрительно что-то. Притом, откуда парнишка мог знать, что я не один. Очевидно, кто-то за нами следил… Но кто? С какой целью?

Мальчик продолжает кричать:

— Ой, больно!.. Ой-ой!.. Пусть скорее войдут все.

А те и сами вошли, загородив и без того скудный свет. Мальчик вскочил на ноги и рывком бросился ко мне.

— В чем дело? — спрашиваю.

— Там немцы… Скорее… Их двое… Пойдемте, — торопливо зашептал он. Мы невольно переглянулись. А мальчик перевел дух и продолжал:

— Они в женском… Ну скорей же…

Я обнял его и спросил как можно мягче:

— А ты-то сам их видел? Да и кто ты такой? Откуда?

Своими вопросами я его не смутил. Мальчик лишь возмущенно взглянул на меня и с достоинством ответил:

— Я сталинградец. Здесь вырос. На «Октябре». Да чего сидите-то? Пойдемте!..

Мы молчали. Он догадался — не верим. Это задело его. В глазах вспыхнул огонек. Он широко расставил свои босые крепкие ножонки и с обидой:

— Вот честное пионерское! — и совсем тихо добавил: — Только жалко, что без галстука салют нельзя отдать.

Мы поверили и уже под его водительством покинули «гнездо», осторожно двинулись вперед. В овраге лежал недавно убитый красноармеец. Он лежал широко раскинув руки, словно хотел обнять родную землю…

Стали подниматься по склону. Мальчик впереди, мы за ним. Как опытный проводник, он то и дело предупреждал, где нагнуться, метров через сто подал нам знак прильнуть к земле и едва слышно:

— Смотрите влево, да не высовывайтесь.

Мудрено, конечно, выполнить такой приказ. Слева от нас тянулась целая цепочка небольших холмиков. Я отполз от тропинки, снял каску и потихоньку начал прикладом толкать ее перед собой на холмик. Вдруг автоматная очередь. Откуда и кто стрелял, не видно. Мальчик дернул за сапог и возбужденно зашептал:

— Пойдемте, где Чапаев ходил, только скорее.

Я толком не понял, при чем здесь Чапаев, но двинулся за мальчиком, круто забирая влево по дну небольшого овражка.

— А ну-ка теперь посмотрите вон на тот холмик, — шепнул мой маленький руководитель.

Я повторил маневр с каской, но на этот раз по ней не стреляли. Тогда я осторожно высунулся. Метрах в двадцати перед нами высилась глухая стена полуразрушенного каменного домика. Справа из окна торчал ствол автомата. Аргунский выпустил две короткие очереди по автомату. Из дома ответили. Вдруг из-за стены выскочила женщина и, путаясь в юбках, бросилась наутек.

— Да стреляй же, ведь фриц бежит! — не вытерпел мальчуган.

Я выпустил длинную очередь по бегущему. Тот нелепо взмахнул руками и упал. Вторая «дама», выскочившая из окна, подняла руки. «Дама» дала ценные показания… «Она» оказалась переодетым немецким офицером.