Зимой следующего года, когда они уже были в десятом классе, умер отец Андрея.

Василий Иванович Нагорный был преподавателем географии в каширской школе-семилетке. Умер он во время урока в классе — подошел к карте, поднял указку и… упал, словно скошенный пулей.

Оглушенный горем Андрей был дома один, когда пришла Светлана. Со дня их ссоры прошло больше года; за это время они не сказали друг другу ни слова. Девушка молча сняла свою рыженькую шубку, повесила ее на вешалку, вымыла посуду, прибрала комнату, так же молча села рядом с Андреем и взяла его за руку. Вечерело. Наступили холодные серые сумерки. Стекла окна, разрисованные морозным узором, пропускали совсем мало света.

— Если бы ты знал, Андрюша, как я тебя люблю… — неожиданно сказала Света и громко, навзрыд заплакала на его плече.

От этих слов и от простого искреннего признания стало так хорошо и тепло, что Андрей сказал то, чего, быть может, ни за что не сказал бы еще несколько минут назад:

— Мне отец оставил письмо. Хочешь, Света, прочитаем его вместе?

Письмо отца, начатое давно, еще в сорок шестом году, писалось им долго, до пятидесятого года. Хранилось оно в большом самодельном конверте, в углу которого было написано:

«Моему меньшому сыну Андрею в день его совершеннолетия».

Это было большое письмо, вернее, даже не письмо, а краткая история жизни Владимира Нагорного, старшего брата Андрея. В конверте лежал и Указ о посмертном награждении Владимира, фотоснимок памятника, на котором можно было прочесть: «Советским воинам — освободителям Печенги».

Они читали письмо сидя рядом у окна, дожидаясь, пока каждый из них закончит последнюю строчку, чтобы перевернуть страницу.

С тех пор они никогда не говорили друг с другом о своих чувствах, но в этот, именно в этот вечер они оба выросли и возмужали…

Осторожно, чтобы не разбудить соседа, Андрей спустился с койки, сунул ноги в холодные, пропитанные сыростью сапоги, накинул шинель, надел шапку и поднялся на верхнюю палубу.

Было морозно. В чистом, звездном небе рассыпался изумрудными искрами всполох.

Андрею стало холодно, и он спустился в кубрик. Постель еще не успела остыть. Прямо перед ним огонь ночника освещал множество маленьких рундуков, похожих на ящики библиотечной картотеки. Вспоминалась встреча со Светланой в городской библиотеке. «Что мы искали тогда в картотеке? Какую книгу?» — пытался вспомнить Андрей, но, так и не вспомнив, уснул.

Воскресный день на корабле начинается, позже будничных, но по привычке Нагорный проснулся в шесть. Кубрик, освещенный ночником, был погружен в голубоватый сумрак. Только Федя Тулупов, встав чуть свет, гладил белую тужурку вестового кают-компании. Накануне он проиграл Лаушкину в шашки и расплачивался теперь утюжкой.

Андрей повернулся на бок, нащупал под подушкой письмо, закрыл глаза и попытался представить себе, что сегодня будет делать Света. Зимой в выходные дни Светлана и он уходили на лыжах. Для прогулок у них были свои любимые места на берегах Оки. А теперь весна. Стало быть, синяя спортивная шапочка и свитер до времени сложены в бабкин сундук, пересыпаны нафталином, а лыжи лежат на шкафу в сенях. Причудливый свет в сенях — фрамуга над дверью забрана разноцветными стеклами. На стене, высоко, у самого потолка, висят пучки трав — мяты, ромашки и багульника, отчего во всем старом доме Расторгуевых стоит особый пряный запах. Андрей ощущает этот запах и сейчас, словно рыжая шубка Светы прикасается мехом к его лицу.

Открыв глаза, Андрей увидел Тулупова. Высунув от усердия язык, Федя старательно водил утюгом по распластанной на рундуке тужурке вперед-назад. Андрей снова закрыл глаза… Света протирает окна — весна! Гонимое ветром белое облако мчится по темному небу. Тряпка скользит по стеклу вперед-назад, вперед-назад… Но вот в беспомощно опущенной руке смятая газовая косынка. Парк. Осень. Медленно, вороша ногами желтые листья, Андрей идет по аллее парка. Прощаясь с ним, Света поднимает руку, какая-то забавная пичуга доверчиво садится на ее ладонь и заливается звонкой песней…

Не сразу доходит до сознания Андрея звук корабельной дудки.

Подражая мичману Ясачному, напевно вытягивая последнюю ноту, дежурный свистит побудку. Заливисто поет дудка:

— Команде вставать! Койки убрать!..

Девять часов. Горн играет «Большой сбор».

Экипаж выстраивается по правому борту корабля.

Торжественные минуты тишины.

— На флаг, смирно! — звучит команда.

Слышно, как сердце отсчитывает секунды.

— Флаг поднять!

И вот на свежем морозном ветру затрепетал бело-зеленый пограничный флаг.

После команды «Разойдись», предоставленный самому себе, Нагорный вновь почувствовал знакомую неуверенность в ногах и легкое головокружение. Без всякой цели он спустился на ют. Возле обреза — надвое распиленной бочки — курили матросы и слушали Даниила Панкова — первого корабельного балагура. Слушали его с недоверчивой, скептической улыбкой, но слушали: весело человек врет!

Левой рукой Даниил изображал разбушевавшуюся стихию, коробок спичек в правой был кораблем, застигнутым штормом.

— Такой мордотык[56]! — рассказывал Панков. — Такая волна — полундра! Корабль зарылся с пушкой по мостик — ни тпру ни ну… Полный назад! — приказывает командир. — Нос из волны вытащил и па-а-шел! Это, говорит, разве шторм?! Вот раньше бывал шторм так шторм!

Не дослушав Панкова, Андрей открыл дверь в надстройку. Из камбуза пахнуло аппетитным запахом жареной трески. Нагорный прошел до носового кубрика, снял шинель, шапку и спустился вниз. Осторожно, чтобы не смять отглаженную форменку, достал из рундука серый конверт.

Когда море бывало особенно враждебным и чувство недомогания поселяло в Андрее неуверенность в своих силах, он обращался к этому письму, черпал в нем силу и мужество.

В кубрике было шумно: редколлегия готовила очередной номер стенной газеты. Тулупов пытался отыграться в шашки у Лаушкина, старшина Хабарнов с мотористом разбирали шахматную партию.

Заметив в руках Андрея конверт, Хабарнов спросил:

— Ты что, комендор, письма хочешь писать?

— Да, хотел… — нерешительно ответил Нагорный.

— Хочешь, пущу в машинное? — предложил моторист.

— Хорошо бы…

— Ну пойдем, — сказал моторист и поднялся из кубрика.

В машинном отделении непривычно тихо. У конторки, освещенной дежурной лампочкой, вентиляционная труба. Покрытая пробковой крошкой и выкрашенная белой краской, труба похожа на заиндевевший ствол дерева.

Тишина.

Андрей развернул письмо. На первой странице вклеена фотография: вооруженный автоматом бронзовый воин указывает рукой на запад. Фигура матроса в движении, ветер развевает полы шинели, ленточки бескозырки. Это памятник тем, кто в крови и огне сражений освободил Печенгу — искони русскую землю — от фашистской нечисти, тем, кто остался жив, и тем, кто пал в этой борьбе.

«Моему меньшому сыну…» — прочитал Андрей. Строчки письма волновали его и сейчас так же, как в тот холодный, памятный вечер, когда он и Светлана впервые вскрыли серый конверт.

«Сынок, тебе было два года, когда Владимир ушел в армию, — писал Василий Иванович. — Придет день, и ты, Андрейка, уйдешь из дому с повесткой военкомата.

Вчера вечером спустился я покурить во двор. Ты, Андрей, со своим дружком Фомой забрался в кузов грузовой машины. Оба вы вслух мечтали о будущем, и, конечно, пределом вашей детской мечты был этот старенький, полуразбитый грузовик. Вы хотели водить машину так, «чтобы ветер свистел в ушах»… Вам обоим по девять лет. Перед вами много путей-дорог, но, выбирая свою, Андрейка, не ищи легкую и проторенную. Не бойся трудностей. Самая большая радость, когда, преодолевая препятствия на своем пути, человек достигает большой цели.

Мне, Андрей, уже много лет, и не знаю, сумею ли я помочь тебе выбрать жизненный путь. Но не только поэтому я решил обратиться к тебе с письмом. На эту мысль меня натолкнуло еще одно обстоятельство: написал мне друг Владимира — на стапелях Ленинградской верфи заложен сторожевой корабль «Вьюга». Корабль назван так по морской традиции в честь погибшего в сорок втором году сторожевика, на котором служил комендором твой старший брат Владимир. Пройдет несколько лет, и новый корабль станет нести сторожевую службу в водах Баренцева моря, только комендора Нагорного не будет в его экипаже.