Ваш Владимир».

Газета Карельского фронта «За Родину» от 11 октября 1944 года.

«Черная Брама (высота 412)

Решительное наступление войск Карельского фронта в Заполярье началось утром 7 октября.

На участке реки Западная Криница в обороне была 6-я горно-егерская дивизия гитлеровцев «Эдельвейс». Гитлеровское командование считало, что глубоко эшелонированная оборона на этом рубеже, созданная за сорок месяцев позиционной войны, неприступна и может отразить любые атаки.

Главный удар нашими войсками наносился южнее озера Ропач. На правом фланге, в направлении Большая Западная Криница, наступали части полковника Равенского.

Температура воздуха упала до пятнадцати градусов мороза. Всю ночь сильный северо-восточный ветер гнал мелкий, колючий снег. Пользуясь темнотой и непогодой, на исходных рубежах удалось сосредоточить необходимые плавсредства, технику и подготовленные к наступлению войска.

После мощной артиллерийской подготовки наши части в стремительном броске форсировали Западную Криницу. Сильный минометный и орудийный огонь противника вынудил бойцов залечь. Наступление захлебнулось.

Надо было вызвать точный прицельный огонь нашей артиллерии по батареям противника.

Над укрепрайоном 6-й горно-егерской дивизии фашистов господствует высота 412. Выступающая вперед клином и похожая на поднятый нос барки, гранитная скала называется Черной Брамой.

Старшина 1-й статьи Нагорный и радист Облепихин добровольно вызвались в артразведку. Перед разведчиками была поставлена задача: обойти укрепрайон, с высоты 412 разведать батареи тяжелых минометов и артиллерии противника и скорректировать огонь наших орудий.

Старшина Нагорный подполз к парторгу роты и молча передал аккуратно сложенный листок бумаги. Затем сбросил каску и, надев бескозырку, пополз в сторону колючей проволоки. Облепихин последовал за ним.

Когда разведчики скрылись за снежным пологом, парторг развернул переданный Нагорным листок и прочитал:

«Если погибнем, просим считать нас коммунистами.

Владимир Нагорный,

Антон Облепихин».

Эти слова были написаны химическим карандашом на листке, вырванном из тетради в косую линейку.

На пути разведчиков девять рядов колючей проволоки, их надо преодолеть под плотным огнем противника, выйти к берегу, по грудь в ледяной воде обойти укрепрайон и с тыла подобраться к подножию Черной Брамы.

Прошел час.

Наши бойцы отбивали третью, самую яростную контратаку альпийских стрелков, когда на КП получили донесение:

«Заняли пост наблюдения на высоте 412. Дивизион тяжелых минометов — квадрат 187. Артиллерийская батарея— квадрат 191–193. Пятый». («Пятый» был индекс Нагорного.)

Сорок минут бушевал огненный шквал. Все это время разведчики корректировали огонь нашей артиллерии. Снаряды ложились точно в цель, вздымая глыбы гранита и обломки вражеской техники.

Батареи противника были подавлены!

В наступательном порыве бойцы полковника Равенского прорвали вторую линию укрепления, связались с частями, наступающими южнее озера Ропач, и, преследуя гитлеровцев, успешно форсировали губу Тимофеевку.

Первый же день наступления североморцев был ознаменован значительным боевым успехом.

Бойцы коммунисты Владимир Нагорный и Антон Облепихин, выполнив свой воинский долг, в значительной степени способствовали успеху боевой операции.

Вечная слава верным сынам Родины, павшим в боях за Отчизну!»

«Карельский фронт.

20 октября 1944 года.

Дорогие Варвара Тимофеевна и Василий Иванович!

Ваш сын Владимир героически пал в бою за Родину. Он посмертно награжден орденом Красного Знамени.

О подробностях не пишу, так как несколько дней назад я послал вам вырезку из фронтовой газеты.

На следующий день после памятного боя, точнее, 8 октября, группа бойцов вернулась к высоте 412 для того, чтобы разыскать тела погибших героев и с почестями предать их земле.

Тело Антона Облепихина мы нашли и похоронили у подножия Черной Брамы, так называют поморы эту скалу. Тело Вашего сына Владимира Нагорного, обнаружить не удалось.

Все бойцы и командиры части приносят Вам свое соболезнование. Мы будем свято чтить светлую память Владимира Нагорного.

Парторг части капитан-лейтенант И. Дудоров».

На этом, Андрей, заканчивается история жизни и смерти твоего старшего брата.

Я уверен, что, если бы Володя был жив и ему вновь предстояло решить свое будущее, он выбрал бы снова прежний путь, какие бы он ни сулил ему трудности.

Твой брат был сильным, мужественным человеком.

Я не хочу, сынок, влиять на твое решение. Верю, что, выбирая свою дорогу в жизни, ты будешь руководствоваться благородной щелью.

Счастливого пути, Андрейка!

Твой отец.

Кашира. 1956 год».

«Ганс Вессель» был отведен в порт, где Шлихт подписал протокол, но в пункте четырнадцатом сделал оговорку.

«Я — капитан коммерческого судна, — писал Шлихт. — Мое дело — выгодный фрахт и честное выполнение обязательств перед фирмой. Репутация капитана дальнего плавания Вальтера Шлихта безупречна! Дополнительный магнит в ноктаузе компаса и неизвестный мне человек в трюме судна — звенья одной цепи: у меня, как у всякого честного человека, много врагов!»

Надо было видеть «честного человека», когда он подписывал протокол. Светлые навыкате глаза Шлихта источали «добропорядочность».

После осмотра содержимого рюкзака и оформления протокола «геолог» был доставлен быстроходным катером на аэродром. Самолет оторвался от земли и лег курсом на юго-восток.

По паспорту Благову было сорок четыре года, но выглядел он старше. Нездоровый землистый цвет кожи, сеть глубоких морщин на лице свидетельствовали о нелегкой, полной лишений жизни.

Подняв свесившуюся с носилок руку Благова, капитан Клебанов увидел на его, ладони следы рубцов и годами натруженные мозоли. Синеватое пятно на лбу, похожее и на давнюю татуировку, и на след порохового ожога, напомнило Клебанову что-то знакомое…

«Такие метины бывают на лицах шахтеров, — вспомнил он, — когда при травме в ранку попадает угольная пыль. Метина так же, как татуировка, остается на всю жизнь».

Проверив пульс Благова, врач занялся приготовлением шприца для инъекции.

Под крылом самолета проплывала тундра.

— Как вы думаете, Артемий Филиппович, — спросил Клебанов врача, — «неотложка» уже на аэродроме?

Набирая в шприц камфару, врач утвердительно кивнул головой.

Катер с Благовым на борту еще только отвалил от «коммерсанта», а из Мурманска уже были отправлены телеграфные запросы в Петрозаводск и Ленинград. Миновав Гудим-губу, самолет лег курсом на юг, а в это время в Ленинграде по улице Белинского к дому № 5, где, по паспортным данным, проживал «геолог», подъехал на мотоцикле оперативный работник.

Сделав разворот над аэродромом, самолет пошел на посадку. Спустя сорок минут, позвонив из кабинета главврача, Клебанов доложил своему начальнику полковнику Раздольному о выполнении приказа.

— Как его состояние? — спросил полковник.

— Тяжелое. В самолете пришлось дважды делать инъекцию камфары. Сознание затемненное.

— Сейчас приеду! — сказал полковник. Это прозвучало так: «Сейчас я приведу его в чувство!»

Прошло не больше десяти минут, и машина полковника, скрипнув тормозами, остановилась у подъезда госпиталя.

Раздольный — высокий, грузный человек — легко выбрался из машины и в сопровождении Клебанова поднялся на второй этаж, где находился кабинет главного врача полковника медицинской службы Гаспаряна.

— Докладывайте, капитан, ваши соображения, — сказал полковник, как только Клебанов закрыл дверь.

— Товарищ полковник, — начал капитан, — думается, что так называемый Благов незадолго до переброски через границу занимался тяжелым физическим трудом. Можно предположить, что он длительное время работал в шахте…

Вошел главврач, поздоровался с Раздольным за руку — они были знакомы — и кивнул головой Клебанову: