И Чжи-цай с укоризной взглянул на своего командира. Хэ Лун-цин, сжав губы, молча рассматривал коробку со всех сторон.

— Ну что, нашел что-нибудь? Ведь сказал рыба — значит рыба, — не выдержал человек, в его голосе послышалась обида. — Все не верите. Теперь вот она испортится. Эх, народная армия, а так с народом обращается! После этого хоть из дома не выходи. — Он протянул руку, намереваясь взять коробку.

— Не торопись, еще не все кончено! — Хэ Лун-цин вытащил одну рыбину, взвесил ее на руке II спросил: — А почему она такая тяжелая?

— Чего же удивительного! Как же ей не быть тяжелой, если она такая жирная!

— Что внутри спрятано?

— Боялся, что испортится, вот и спрятал в коробку. Больше и не прикасался, к ней, — увильнул от вопроса незнакомец, но в его голосе послышались нотки беспокойства.

Хэ Лун-цин, внимательно смотря на него, стал ощупывать брюхо рыбы. Все трое не произносили ни звука. Стояла напряженная тишина. И тут Хэ Лун-цин, опустив голову, заметил на брюхе едва заметную полоску, оставшуюся от разреза ножом. Он потрогал ее — шов не расходился. Взяв перочинный нож, он вспорол брюхо и заметил внутри какой-то странный предмет. Это была портативная рация. Хэ Лун-цин вспорол брюхо у второй рыбы, и там оказался вороненый американский пистолет.

Человек сверкнул глазами, но, увидя наставленное прямо в грудь дуло винтовки И Чжи-цая, молча поднял руки.

Туман рассеялся. Высоко в небе сияло солнце, заливая своими лучами цепи пограничных гор.

Перевод Д. Воскресенского

_{Художник ГОЛЬДБЕРГ Л. М.}

Из Владивостока мы вышли в конце сентября, ласкового в этих краях. Над бухтой Золотой Рог стоял пронзительно-синий штиль, и долго еще были видны караваны горбатых рыжих сопок, бредущих над удаляющимся городом.

Форштевень «Дальстроя» разгонял небольшие волны. На волнах раскачивались не желавшие отставать от нас отраженные облака. Желтоклювые чайки, горланя, вились за кормой, выжидая добычу. Время от времени высокая труба выбрасывала клубы дыма, теплая тишина прибивала его к воде, гася синеву.

На траверзе мыса Поворотный «Дальстрой» лег курсом на северо-восток, в открытое море, такое же спокойное, как и бухта, как и залив.

— До чего же духовитый воздух! — Федот Петрович распахнул ворот рубахи.

Трудно определить, сколько Петровичу лет: по ясным, поголубевшим от морской воды глазам — никак не больше пятидесяти, по реденькому же, седому, впадающему в желтизну хохолку среди залысин — за все шестьдесят.

В соседстве с ним притулилась к фальшборту жена — сухонькая тихая старушка, встревоженная бескрайностью впервые увиденного моря.

Не в пример жене говорливый Петрович быстро перезнакомился со многими пассажирами, расспросил, кто куда и по какой надобности едет, сообщил, что сам он сормовский кузнец и держит со старухой путь к младшему сыну, на Курильский остров К.

— Не вдруг надумалось распрощаться с судоверфью — оттрубил там без малого сорок годков, да Володька все бомбил и бомбил из письма в письмо: Сормово-де без тебя не обедняет, а на Курилах без классных кузнецов полный зарез.

Петрович с усмешкой кивнул на жену:

— Моя Матвеевна, конечное дело, противилась: «Да куда на старости лет улетать из родного гнезда, да вдруг на море утонем…» Еле уговорил…

Произнес он последние слова чуть ли не шепотом, а жена как-то услышала.

— Брось пустое болтать! — нежданно-негаданно взвилась она. — «Уговорил»… Не за тобой — к внукам еду. Сам печалился: «Погибнут без меня яблони в садочке…»

Вот так тихонькая старушка!..

— Утонуть не утонем, а шторма, пожалуй, не миновать, — негромко сказал капитан 1 ранга Самсонов.

Я оглядел палубу — всюду пассажиры, наверное человек полтораста, не меньше: курильские, камчатские и чукотские старожилы, возвращающиеся с материка из командировок и отпускав; переселенцы вроде Петровича с женой, многие с семьями, с детьми. Кто пил чай тут же на палубе; кто читал или дремал, прикорнувши к чемодану или сундучку; кто азартно стучал костяшками домино. На корме пела молодежь. («Комсомольцы — курские и полтавские. На Камчатку работать едут», — сообщил нам с Самсоновым Петрович.) Компания рослых рыбаков («Ревматизм под Владивостоком на курорте укрощали», — сказал Петрович), не забывая опрокинуть стаканчик и закусить горбушей, костила на чем свет стоит директора рыбозавода, какого-то Марченко, повинного в том, что колхоз в пролове. («Сети Марченко прислал им неподходящие».) Молодожены лейтенант-пограничник и юная учительница из Сочи (это тоже успел узнать старый кузнец!), уединившись, никак не могли наглядеться друг на друга. Мальчишки и девчонки с веселым гамом играли в прятки под спасательными лодками, среди палубного груза — ящиков со станками, крепко-накрепко принайтовленных автомашин.

Разве кто-нибудь из пассажиров думал сейчас о шторме?..

— Поглядите на солнце, — добавил капитан 1 ранга, — верный признак.

Тут только обратил я внимание, что возле солнца появился белесый круг, как у луны в морозную ночь.

С капитаном 1 ранга мы познакомились во Владивостоке: мне, московскому литератору, оформляли документы для поездки к пограничникам, на один из курильских островов — остров Н., Самсонов получал предписание — он ехал к месту нового назначения, в Петропавловск-Камчатский.

«Вот вам и попутчик, — обрадовал меня офицер штаба. — Знает Дальний Восток не хуже, чем вы — улицу Горького. Кстати говоря, и на острове Н. не так давно служил».

Можно ли было после этого усомниться в прогнозах капитана 1 ранга?

Под вечер «Дальстрой» попал в мертвую зыбь. Ни малейшего ветерка, а пароход закачало. К нашему удивлению, одним из первых стал мучиться морской болезнью Петрович.

— С непривычки, — виновато бормотал он. Плечи его опустились, хохолок надо лбом поник.

— Известно, с непривычки, — засуетилась Матвеевна. — Пойдем, голубчик, в помещение, передохни.

Через вахтенного матроса капитан «Дальстроя»— они с Самсоновым оказались давними друзьями — пригласил нас к себе в каюту.

— «Веселые» новости, — протянул он пачку радиограмм.

«Всем! Всем! Всем! Идет тайфун!..» — тревожно сообщало радио. Далее следовали цифры метеорологических сводок. Предупреждения посылали и Китай, и Япония, и Корея, я наше Приморье.

— Как его окрестили? — спросил Самсонов.

— «Дженни». Возникла четверо суток назад к востоку от Филиппин. Предполагали, что «Дженни» минует Японию с юга и уйдет в океан, а она взяла да свернула к норд-весту, прошла Корейским и Цусимским проливами и мчит к нам на север. Над Цусимой атмосферное давление упало до девятисот миллибар[8].

Самсонов приподнял брови:

— Какая скорость перемещения?

— Начальная — двадцать, сейчас свыше ста километров в час, — ответил капитан. — Сегодня к семнадцати ноль-ноль «Дженни» успела утопить двадцать шесть судов.

— Где решил отстояться?

— Думаю зайти на Хоккайдо в Отару.

— Гавань приличная, — согласно кивнул Самсонов и обернулся ко мне: — Придете на Н., не забудьте расспросить Баулина, как он выбрался из объятий «Надежды».

«Дженни», «Надежда»… Трудно сказать, почему Надежда или Дженни должны обозначать ураганные ветры, грозовые ливни и гигантские волны, но факт остается фактом — именно женские имена присваиваются разрушительным тайфунам, проносящимся над Тихим океаном…

Я покосился на анероид: и на нашей широте синяя стрелка упала до семисот тридцати миллиметров.

К ужину в кают-компании собралось всего десятка три пассажиров. Тарелки подпрыгивали в гнездах; ложки и ножи с вилками норовили ускользнуть к соседям. Занавески съезжали с иллюминаторов то вправо, то влево, и в черных кругах раскачивались созвездия.