Стремительное, но уже умирающее тело зверя с судорожно сжимающимися когтистыми лапами, с оскаленной пастью пролетело рядом с дернувшимся в сторону Губкиным, шлепнулось на землю и застыло. Прижатые к кошачьему черепу острые уши зверя с кисточками на концах выпрямились и опали.

И в эту же секунду совсем неподалеку раздался грозный и в то же время испуганный рык. Саша быстро выпрямился и посмотрел в ту сторону, откуда он несся. Там шевелились кустарники, и между ними мелькала рыжая, с черным ремнем во всю спину тигриная туша.

— Стреляй! Стреляй! — закричал Лазарев, охваченный ни с чем не сравнимым охотничьим азартом.

Губкин не стал стрелять. Им овладело неожиданное спокойствие, уверенность в себе, в своих силах. Что-то старое, жившее в нем, подломилось и исчезло, а на его место пришло нечто новое, зревшее где-то в глубине души и словно ожидавшее своего часа, чтобы явиться и сразу укрепить молодого солдата. Лазарев не знал этого. Схватив свое ружье, укоризненно бросив Губкину: «Ну что же ты!», он помчался вперед за зверем, взбежал на вершину вала и дважды выстрелил. Заряды, конечно, не достали зверя, но, напуганный выстрелами, он прибавил ходу.

Они встретились уже на тропке, когда хозяин тайги удрал далеко за реку. Тяжело дышащий, возбужденный, Вася едва успокоился, а когда подошел к пятнистому зверю и осмотрел его как следует, стал взахлеб рассказывать о том, как все это произошло.

— Я, понимаешь, вначале хвост увидел! — кричал Вася. — Смотрю — извивается. Думал, змея. А потом вспомнил, что рыси всегда нападают только сзади.

Губкин чувствовал себя намного старше восторженного паренька и, мягко, снисходительно улыбнувшись, уточнил:

— И на человека?

— О, это такой проклятый зверь — рысь! Да еще пантера. Не только на человека, даже на автомашины и то нападают. Да-да! Не веришь? Вот приезжай к нам, там тебе расскажут. Если хочешь знать, так после войны, когда их особенно много развелось, на машины, которые ходили от деревни Ковалерово в тайгу, специально сажали автоматчиков. Да-да, отбиваться от рысей и пантер. И тигры набрасывались на машины. Честное слово!

— Да верю, верю, — рассмеялся Губкин. — Теперь я понимаю, кто на нас смотрел. Рысь.

— Точно, точно! — закричал Вася. — Тигр — молодой. Он, дурак, нас больше испугался, чем мы его. А эта за нами охотилась.

— Конечно!

— Ну, теперь все! — кричал Вася. — Притащим рысью шкуру, и пусть Почуйко не поверит, что мы тигра за хвост ловили!

— Так мы и в самом деле чуть-чуть его не схватили… Только неизвестно, кто кого больше боялся — мы тигра или он нас!

— Это верно! — обрадовался Вася. — Знаешь…

— Да, кстати, о «знаешь», — все так же весело, но очень твердо сказал Губкин. — Давай договоримся на будущее: без моего разрешения не стрелять. Если, конечно, не чрезвычайное обстоятельство.

Паренек сразу остыл и удивленно посмотрел на Губкина.

— Ты понимаешь, какой сейчас переполох на посту? Ведь здесь тайга, мы охраняем линию. Понял? Ну, давай собираться.

Пошли они все-таки не сразу — оставить великолепную шкуру не могли. Они подвесили рысь к тому самому суку, с которого она прыгала, и начали свежевать. Когда шкура была снята, Губкин предложил:

— Давай-ка закопаем тушу в шурф, чтоб не смердела.

Они сбросили тушу в шурф и стали закапывать Нажимая на лопату, Губкин оступился, и в шурф осыпался пласт земли, из нее выглянула и заблестела на солнце металлическая пластинка. Губкин поднял ее, осмотрел: ни ржавчины, ни раковины на матово поблескивающем металле не было.

— Бохайский металл, — почему-то шепнул Вася.

— Похоже, — сказал Губкин и спрятал пластинку в карман. — Давай поторапливаться.

Выстрелы были услышаны не только на седьмом посту. Возвращавшийся с линии Пряхин тоже услышал их и, коротко приказав: «Бросок!» — экономной и спорой трусцой побежал к гарнизону.

Мокрые от пота, запаленно дышащие, Сенников и Пряхин прибежали на пост и никого не застали. Озадаченный старшина крикнул:

— Почуйко!

— Та здесь я… — недовольно ответил Андрей откуда-то сверху. — Ничего, понимаете, не видно.

Пряхин задрал голову. Почуйко сидел на верху двойного, с подпорками столба и смотрел в ту сторону, откуда донеслись выстрелы. Наблюдательный пункт понравился старшине — Андрей явно человек со смекалкой. Хвалить его Пряхину не хотелось — еще не известно, что случилось Он отрывисто спросил:

— Кто стрелял?

— А кто его знает… Наверно, Сашка с Васькой.

— А… Лазарев где? — спросил Пряхин и покосился на Сенникова.

— А вон, на вырубке, в обороне залег.

— Ничего не видно? — уже поспокойней спросил Пряхин.

— Ни биса лысого, постреляли и замовчали. Не иначе как опять тигра за хвост ловили, — все так же ворчливо пошутил Почуйко.

— Я же говорил вам, — раздраженно сказал Сенников. — Нужно было нам с вами пойти на городище. Эти мальчишки натворят дел, а нам потом расхлебывай.

И потому что Пряхин думал сейчас как раз об этих мальчишках, об их судьбе, слова и тон Сенникова не только возмутили его, а как бы по-настоящему приоткрыли подлинную сущность сенниковской натуры. Старшина понимал, что стрелять без нужды люди не будут. Значит, случилось что-то опасное для них, и они, видимо, не растерялись — вступили в бой. А вот вышли из него победителями или не вышли — неизвестно. И это волновало всех.

Сенникова же волновала не судьба товарищей, не исход боя, а только собственные неудобства да еще, пожалуй, обиженное самолюбие. Это так возмутило старшину, что он хотел выругать Аркадия, наложить на него взыскание. Но… Но Сенников был неуязвим. Он не нарушал дисциплины. Он исполнителен и аккуратен, не то что Почуйко, который после ранения разговаривал со всеми как с равными и делал то, что считал нужным.

Старшине не нравятся слова Аркадия? Его мысли? Ну что ж, на то старшина и командир, чтобы воспитывать солдата, прививать ему правильные мысли.

Отсутствие прямых проступков больше всего злило Пряхина. Весь его опыт армейской жизни подсказывал, что у таких людей, как Сенников, не может не быть проступков. А он их не замечал. Значит, он еще слабый командир. Нужно было что-то сделать, как-то отозваться на сенниковские слова, а внутренне обозленный и растерянный Пряхин молчал. И Аркадий понимал это молчание по-своему.

Как назло, зазуммерил телефон.

— Седьмой пост, — в сердцах буркнул Пряхин. — Слушаю!

Говорил недовольный капитан Кукушкин:

— Что у вас делается, Пряхин? То о дяде с племянником вовремя не доложили, теперь стрельбу подняли, а мы здесь опять гадай. Не нравится мне это, старшина, ох не нравится.

Старшина мысленно выругался: «Мало ли что там не нравится. Мне и самому не все нравится, а молчу», но ответил ровно, отрывисто, как всегда:

— Причин стрельбы еще не выяснил: только что вернулся на пост. Установлено наблюдение… — Пряхин запнулся, потом твердо добавил: — Приняты меры к обороне.

— Твои все на месте?

— Никак нет, Губкин на линии.

— Один?

— Нет. С племянником.

— Кто ж тогда у тебя оборону занимает? И кто ведет наблюдение? У тебя ж там сплошной лазарет.

— Вот как раз лазарет этим и занят. Почуйко — в наблюдении, Лазарев — в обороне.

— С больной-то ногой? Ты смотри, Пряхин, верни его… Знаешь, человек он заслуженный — мы тут проверяли ваше донесение, и секретарь райкома попросил немедленно оказать ему помощь. Завтра или послезавтра пришлем за ним вертолет. А вы его в оборону.

— Когда я прибыл на пост, Лазарев был уже в обороне, — суховато уточнил Пряхин и вдруг увидел, что Сенников сдержанно улыбается. Теперь старшина отлично понимал своего солдата и мог действовать наверняка. Он нарочито громко спросил: — Значит, вы проверяли Лазарева, товарищ капитан?

— Конечно: фронтовик, коммунист. Да вы и сами видите, как он себя ведет в сложную минуту.

— Так точно. Я почему переспрашиваю — тут у меня нашлись такие, которые не очень ему доверяют. Но если секретарь райкома его поддерживает…