— Да, помню. Ты обещал рассказать.

— Эта камера была у корреспондента Джо Сендерса. Спрятав «Минокс» под стельку в каблук туфли, Джо прошел рентгеноосмотр и проник в окружную тюрьму Спикенбурга в качестве свидетеля казни гангстера Билли Форбса. Сделав снимок в момент казни, Джо разоблачил подмену. За крупную взятку Форбс оказался на свободе, а вместо него был казнен парень, укравший из кладовки фермера кусок объеденного крысами бекона.

— Какой материал для повести! Гангстер, профессиональный грабитель и убийца, на свободе, а нищий, голодный человек, укравший кусочек свинины, — на электрическом стуле!

— Нет, Машенька, это не тема для моей повести. Мои замыслы шире и значительнее! — сказал Роггльс и, достав блокнот, прочел:

— «…Понятно, что «всю правду» в печати рассказать и нельзя, но как насчет того, чтобы рассказать только правду?» Это писал О'Генри — мой любимый писатель. О'Генри хотел сказать правду о буржуазном обществе устами человека, оказавшегося на необитаемом острове среди океана, без всякой надежды выбраться оттуда. О'Генри не удалось осуществить этот замысел, и мне хочется сделать это за него…

Весь захваченный этой мыслью, взволнованный Роггльс говорил:

— Главарь «МОБА», скажем, Джо Флинт, путешествуя на своей яхте, терпит крушение. Одному Флинту удается спастись на необитаемом острове, без всякой надежды вернуться на континент. Ты, Машенька, знаешь, что такое «МОБ»?

Машенька отрицательно покачала головой.

— На жаргоне, «МОБ» — это шайка, подпольный синдикат тайных гангстерских сообществ. И вот Джо Флинт, — продолжал Роггльс, — главарь «МОБА», отлично понимая, что ему уже больше никогда не выбраться с этого острова, оставшись наедине с совестью, пишет свою историю без прикрас и литературного перманента. Флинт пишет правду о связи синдиката гангстеров с полицией, финансовыми магнатами, церковью и прессой, радио и телевидением, кино и театром. Ты, знаешь, Машенька, я уже кое-что сделал, я написал план и эскизно несколько глав. В следующую нашу встречу я прочту тебе отрывки. Хорошо, моя маленькая, любимая женушка? — Роггльс обнял ее так, что захватило дух, но и эта ласка не могла обмануть ее тревоги.

— Пат, у тебя что-то случилось, и ты от меня это скрываешь! — сказала она, глядя пытливо в его глаза.

— Нет, у меня все в порядке. Дай мне этот негатив, я закажу отпечатки, — сказал Роггльс и, свернув в ролик пленку, сунул ее в карман. — Ты согрелась?

— Вполне. — Машенька соскочила с кресла и размялась после неудобного сидения.

Роггльс принес лыжи с жестким креплением и подготовил их. Машенька сняла шубку, повернув Патрика спиной к себе, надела лыжные брюки, поверх блузки толстый верблюжьего пуха свитер и выбежала с лыжами на крыльцо. В этом спортивном костюме она казалась меньше и по-мальчишески угловатой.

Они шли просекой, затем лесом и вышли к Серебрянке. В летнюю пору, поросшая осокой, Серебрянка и впрямь точно серебряная лента вилась между крутых, обрывистых берегов. Зимою, в воскресный день, сюда стекались лыжники. На берегах Серебрянки было достаточно естественных препятствий для того, чтобы любители слалома[32] могли совершенствовать свою технику.

Под лучами солнца мгла поредела. Мороз слабел. Поднимался ветер. Дышалось легко, и чистый воздух пьянил, словно молодое вино.

Машенька с трудом поспевала за Патриком. Вот она увидела его черный пуловер с вышитой на спине белой яхтой — это был девиз его клуба, — затем Патрик мелькнул среди елок на крутом берегу, что-то крикнул, прыгнул вниз, и Маша потеряла его из вида.

Когда она подошла ближе к обрыву и посмотрела вниз, Патрик уже был далеко. Вздымая облака снежной пыли на крутых поворотах, он быстро спустился на лед, почти не делая никаких усилий, силой разбега вырвался на противоположный пологий склон Серебрянки и, повернув назад, стал быстро приближаться, идя по берегу энергичным, легким шагом. Сложив ладони рупором и дразня ее, он крикнул с противоположного берега:

— Трусишка! Маша, трусишка! Трусишка!!

Слова Патрика хлестнули ее, точно плетью. Упрямо сжав зубы, со слезами обиды на глазах, Маша подошла к самому краю обрыва и, преследуемая криками Патрика, решительно ринулась вниз.

В ушах ее засвистел и завыл ветер. Мелкая снежная пыль резала лицо. Навстречу с головокружительной быстротой ринулись елки, кряжистые сосны и корневища. От стремительного спуска захватывало дух, и в то же время Машенька была полна чувства радости. С нескрываемым торжеством она взглянула на противоположный берег, туда, где стоял, наблюдая за ней, Патрик, но в это мгновение прямо перед ней, неотвратимо близко, оказалась сосна… Маша сделала резкое движение влево, инстинктивно пригнулась в сторону поворота и, потеряв равновесие, упала, зарывшись в снег… Когда прошло первое ощущение испуга и Машенька открыла глаза, Патрик был около нее. Сделав попытку подняться, Машенька почувствовала резкую боль в щиколотке левой ноги. Пытаясь улыбнуться, она сказала:

— Пат, у меня что-то с ногой… Очень больно…

Роггльс снял с ее ног лыжи и помог подняться.

Боль была нестерпимой и, как Машенька ни пыталась овладеть собой, не удержалась и расплакалась. Сбросив лыжи, Роггльс взял ее на руки и стал подниматься наверх.

Нога очень болела, но чувство обиды было сильней. Машенька как бы видела себя со стороны на руках Патрика, беспомощную и смешную в мальчишеском наряде, и сознание этого делало ее положение невыносимо тяжелым и глупым.

Лыжи пришлось зарыть в снег. По дороге на дчу Патрик часто отдыхал. Несмотря на его вежливую улыбку, Машенька это отлично видела, он был обозлен неудаче.

Добрались они не скоро. Дрова в печке прогорели, но в комнате было тепло. Уложив Машеньку на диван, Патрик снял с нее ботинок и шерстяной носок. У щиколотки была небольшая опухоль. Прощупав ногу, Патрик сказал:

— Растяжение связки. Я тебе туго забинтую ногу, и ты сможешь двигаться.

Когда Патрик бинтовал ей ногу, боль стала совсем нестерпимой. Как Машенька ни крепилась, но, увидев на лице Патрика ироническую улыбку, против воли всплакнула опять.

— Со мной это случалось не раз. Это больно, я знаю, но еще никто не умирал от растяжения связки. — В голосе Роггльса Маша услышала покровительственные, откровенно-иронические интонации. — Ты много и часто говоришь о силе характера, — продолжал Патрик. — Где же эта сила? Ревешь, как капризное беби!

Маша отстранила Патрика, сама надела носок и с трудом натянула ботинок. Улыбаясь и украдкой наблюдая за ней, Патрик сел в кресло и открыл дверцу печи. От горячих углей, чуть подернутых пеплом, шла жаркая, сухая волна. Он налил себе рюмку коньяку и, выпив ее, сказал:

— Твое здоровье, Машенька! — Придя в более благодушное настроение, он добавил: — А случилось действительно нечто такое, что решительно меняет все наши планы. В один день две неприятности.

Маша с трудом добралась до кресла и села против Патрика.

— Я тебя, Пат, несколько раз спрашивала, и ты молчал.

— Да, молчал. Я не хотел испортить нашу прогулку.

— Что же случилось?

— Ты знаешь, в конце этого месяца у меня кончается паспорт. Вчера я пошел в посольство разговаривать по поводу тебя. Думаю, что возражений не будет. Вот заявление о предоставлении тебе визы, подпиши его. — Патрик вынул сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его Маше.

— Пат, что случилось? — не глядя на заявление и все более тревожась, спросила Маша.

— Они не желают продлить паспорт. Сенатская комиссия требует моего немедленного возвращения на родину.

— Это первая неприятность, к которой мы с тобой, Пат, были подготовлены, а вторая? — овладев собой, спросила она.

— Вторая, это то, что произошло с тобой сегодня.

— Обо мне, Пат, не беспокойся, это пустяк.