Когда чтение окончилось, все стали без конца выражать свое восхищение. После этого стихи прочли сначала.

– Все же не слишком убедительно! – сказал после всего этого Цзя Чжэн. – А впрочем, можете идти!

Бао-юй, Цзя Лань и Цзя Хуань, чувствуя себя так, словно они получили освобождение после великой амнистии, выскочили за дверь и отправились по домам.

О том, чем занимались остальные обитатели дома, мы рассказывать не будем: как только наступил вечер, все они улеглись спать. Один Бао-юй испытывал острую душевную боль. Возвратившись в сад, он увидел в пруду лотосы и вспомнил, как девочка-служанка рассказывала ему, что Цин-вэнь превратилась в духа-покровителя этих цветов. На душе его стало радостно, и, глядя на цветы, он вздохнул и подумал:

«Когда умерла Цин-вэнь я не принес ей жертвы перед гробом. Если я устрою жертвоприношение лотосам, разве этим самым я не выполню свой долг?!»

Ему захотелось тотчас же исполнить этот обряд, но неожиданно он остановился и сказал самому себе:

– Хотя я совершаю обряд перед цветами, нельзя делать это кое-как. Чтобы проявить искреннее уважение к умершей, надо приготовить ритуальную утварь и одеться в парадную одежду.

Затем он подумал: «Впрочем, древние говорили: „Водяная чечевица и белая артемизия, растущие в стоячих болотах, ценятся дешево, но являются изысканным блюдом для богатых, а также приносятся в жертву духам и демонам“. Значит, суть дела не в стоимости вещи, а в том, чтобы ее подносили от чистого сердца. Скорбь, накопившуюся в моем сердце, лучше всего излить в жертвенном поминании».

Он взял бело-водянистого цвета платок, который больше всего любила Цин-вэнь, и написал на нем тушью поминание «На смерть Покровительницы лотосов», состоящее из вступления и заключительной песни, а затем приготовил для жертвоприношений четыре любимых Цин-вэнь кушанья.

В сумерки, когда все улеглись отдыхать, он приказал отнести это на берег пруда, где росли лотосы, затем пришел туда сам, совершил положенные церемонии и, повесив платок на стебель лотоса, стал читать:

– В год наступления великого и неизменного спокойствия, в месяц, когда лотосы и корица соперничают в благоухании, в день, когда произошло непоправимое несчастье, ничтожный Бао-юй, живущий во «дворе Наслаждения розами», собрал бутоны всех цветов, взял воду из источника, струящего аромат, сорвал чайный листок и слил росу с листьев клена – все для того, чтобы передать весточку и принести жертву во дворец Белого владыки, дабы тем самым утешить деву-покровительницу лотосов. По моим скромным подсчетам, прошло шестнадцать лет с тех пор, как ты явилась в мир людской. Предки твои, место рождения, фамилия и род давно уже позабыты, и восстановить их невозможно. Но мне, Бао-юю, довелось прожить с тобой больше пяти лет в том месте, где взбивают подушки и укрывают одеялом, где вечерами отдыхают, пируют, моют, расчесывают волосы или ведут интимные разговоры.

Я припоминаю тебя в дни твоей жизни. Твои достоинства были ценнее золота и яшмы; чистота твоего тела могла сравниться со снегом и льдом; душа твоя была ярче солнца и звезд, а красота затмевала сиянье луны и свежесть цветов. Старшие и младшие сестры восхищались твоей прелестью и обаянием, пожилые и престарелые женщины восторгались твоей мудростью и добродетелями.

Кто мог подумать, что вороны, возненавидев сокола за высокий полет, завлекут его в тенета? Кто мог предположить, что чертополох, завидуя благоуханию орхидеи, добьется, чтобы ее выпололи с клумбы?!

Разве нежный цветок может перенести свирепую бурю?! Разве стройная ива может выдержать безумный ливень?!

Ядовитые скорпионы оклеветали тебя, тяжелый недуг проник в твое сердце. Вот почему с твоих вишневых губ исчез пурпур и с них срывались лишь стоны; вот почему поблек румянец на твоем лице и оно сморщилось и иссохло. Из-за ширм и пологов изливались на тебя потоки клеветы и сплетен, терновник и репей тянулись к тебе через окна и двери. Разве, вызвав ненависть, можно было уберечься от нее?! Поистине, ты ушла в иной мир, чтобы скрыться от стыда. Беспредельны были твои обиды, неистощимы твои страдания. Ведь возвышенных и безупречных в женских покоях ненавидят особенно сильно; честные и целомудренные, попавшие в немилость, особенно тяжело переживают. Но ты скрывала муки и горечь. Кто пожалеет о твоей безвременной кончине?! Ты растаяла, как облако, и не сыскать твоих благоуханных следов. Но если ты заблудилась и не нашла обители бессмертных, зачем ты ушла из мест, где жила? Если твоя душа вверглась в пучину страданий, то знай, что в этом бренном мире не найти чудодейственный эликсир, возвращающий к жизни! Твои брови, как уголь, черны, словно их подкрасили недавно, а сейчас кто лаской согреет охладевшие кольца из яшмы на пальцах твоих? В моей курильнице еле дымятся остатки благовоний, полы одежды еще влажны от слез. Брошено зеркало, улетел луань, с грустью открывает туалетную шкатулку Шэ-юэ. Расчесывая волосы, пышные, словно парящий дракон, ты скорбела о сломанных зубьях расчески – сандаловых облаках. Ты собирала золото и перламутр в густой траве, находила коробочки с бирюзой в пыли и в грязи. Опустела Чжицяо. Напрасным оказалось твое искусство вставлять нитку в ушко иголки в седьмую ночь!

Оборвались нити «утки и селезня», кто продолжит их? Однажды золотой осенью, когда Бай-ди властвует над временем, мне приснилось, что я остался в пустых безлюдных покоях. При тусклом свете луны я видел, как на тунговом крыльце растаяла твоя благоуханная душа и исчезла прелестная тень; но хотя нежное дыхание твое оборвалось, мой полог хранил еще твой аромат.

Если поникли высокие травы, разве могут в одиночестве стоять тростник и камыш?! Вокруг по земле разносятся скорбные стоны – они неумолчны, как пение сверчка. Покрылось росой крыльцо, остыли каменные ступени, сквозь занавеску проникает холод; осенний дождь омочил стену, с соседнего двора доносятся жалобы флейты.

Благоуханное имя твое еще не забыто, попугай, висящий в клетке под стрехой, по-прежнему зовет тебя; перед смертью твоей увяла райская яблонька, растущая у порога. Когда мы играем в жмурки за ширмами, нежные, как лепестки, губы твои безмолвствуют; когда играем в бой на травинках возле дома, напрасно изливается аромат орхидей.

Ты оставила узоры и нитки, кто же будет кроить нарядные одежды и вырезывать фигурки из серебряной бумаги? Ты размеряла и разрезала тонкий белый шелк так быстро, что даже не успевал нагреться утюг.

Вчера я, получив строжайший приказ, в колеснице вынужден был ехать в далекий благоуханный сад; но, вернувшись оттуда, я все же пришел к твоему гробу. И тут узнал я, что гроб с твоим телом сожгут и не исполнится мое желание быть погребенным с тобой в одной могиле! Бедствием будет теперь для меня каменный гроб, ибо не даст он нашему праху соединиться.

Ты была свежа, как западный ветер, священна, как древний храм, светла, как блуждающий огонек; ты была добра, как солнце, равно изливающее свое тепло на всех; благородна, как звездочка, сияющая в небе. Шумят-шумят орех и вязы, шелестят-шелестят камыш и осока у могилы, окутанной туманом; завывают обезьяны, рыдают демоны у кургана, скрытого дымкой.

Только теперь я понял, как глубоки чувства знатного юноши, пребывающего под красным шелковым пологом; только теперь я убедился, как несчастна судьба бедной девушки, скрытой под могильной насыпью!

Льются слезы в Жунани, их проливают ручьями, обратившись в сторону запада; слышны стоны в Цзыцзэ, ими сопровождаются безмолвные жалобы, обращенные к холодной луне.

Увы, увы!

Несчастья исходят от демонов. Но разве добрые духи могут быть завистливыми?! Разве можно ждать добра от коварных рабов? Если вскрыть сердца злых женщин, то убедишься, что злоба в них никогда не остынет!

Хоть и ничтожно мое положение в мире знатных, но разве имеют предел мои желания?! Чтобы дать выход искренним чувствам, волнующим меня, я хочу задать тебе вопрос.

Я знаю, что Верховный владыка повелел тебе при жизни быть ароматной орхидеей, а сейчас ты во дворце цветов ожидаешь священного указа стать покровительницей лотосов. Это мне рассказала служанка, и я глубоко поверил ей. А почему?