— А много заплатите? — поинтересовался кто-то из заднего ряда.
— Отдам вам половину корабельную кассы этого крейсера. Тем, кто согласится на дальнейшее сотрудничество, доля в добыче.
— А чем вы собираетесь заниматься?
— Грабить, захватывать, топить… В общем, пиратствовать. Ну так что, джентльмены, минута вышла.
Напористость Севастьяненко оказалась к месту. Американцам, людям, в принципе, достаточно простым, излишком образования и патриотизма не обремененным, его позиция выглядела насквозь понятной, а решительность импонировала. Сейчас перед ними был человек из породы сделавших себя сам. Таких в САСШ традиционно уважали. А что пират… Так и что с того, спрашивается? Вон, Морганы тоже от пиратов свой род ведут, и не они одни. Насквозь приличное и респектабельное занятие. Риск, конечно, присутствует, но и платят за него весьма прилично. Словом, человек пятьдесят из команды крейсера, в основном негры-кочегары, согласились на сотрудничество. Впрочем, и часть белых тоже согласилась. Не теряя даром времени, они принялись активно поднимать пар в котлах, а тем временем десять человек, специально выбранных Севастьяненко, вернулись на берег и растворились в ночи.
Только сейчас мичман перевел дух, чувствуя, как дрожат вспотевшие руки. До самого конца он боялся, что что-то пойдет не так и экипаж крейсера попытается отстоять свой корабль. В конце концов, их было вдвое больше, чем русских, и шанс, кинься они вперед разом, имелся вполне реальный. Как минимум, шум бы подняли, а там и с берега помощь бы успела подойти. Даже маленький шанс сохранить корабль — достаточный повод, чтобы рискнуть. Во всяком случае, он бы рискнул, да и в поведении своих людей в критической ситуации мичман не сомневался. Но — не рискнули. Создавалось впечатление, что им попросту наплевать. Те же кочегары вообще с тупыми выражениями лиц молча пошли работать, не выказывая каких-либо сомнений. Деньги перевешивали все. А ведь тот здоровяк-офицер, устроивший целое сражение в рубке, показал, что драться они, в принципе, умеют. Сбить с ног Костина, одного из самых сильных людей эскадры, да так, что у того до сих пор в ушах звенит и ходит он, с трудом удерживая равновесие, это еще ухитриться надо. Но — один, а ведь на борту народу почти сотня… И, тем не менее, даже те, кто не захотел участвовать в их сомнительном предприятии, не бузили, а позволили спокойно запереть себя в трюме. Интересный народ, притом что вроде бы и не трусы.
Пока мичман по примеру многих воспитанных в традициях истинно-русского человека соотечественников предавался сомнениям и глубокому самокопанию, процесс, запущенный им, развивался без его деятельного командирского участия, вполне самостоятельно. Все же не зря Севастьяненко подобрал в экипаж стерегущего народ деятельный, решительный и предприимчивый. В прошлые времена из таких вырастали лихие корсары, на утлых каботажных скорлупках бравшие на абордаж многопушечные галеоны, и храбрые конкистадоры, ради пригоршни золотых готовые сокрушать империи, что они и делали с завидной уверенностью в собственных силах. А сейчас они с готовностью заняли офицерские вакансии крейсера, и мичман с кристалльной ясностью понимал — не отдадут, пускай даже Эссен попытается прислать других. Вот не отдадут — и все. И пускай у них не хватает образования, зато храбрости в избытке. Сам того не ожидая, мичман выпустил наружу джинна пиратской вольницы, и теперь только от него зависело, что будет дальше. Хватит у него сил удержать людей в узде и заставить делать то, что нужно, или рано или поздно все скатится в анархию с печальным концом. А еще Севастьяненко понимал, что казавшаяся ему в первые дни командования миноносцем каторжной должность — это так, курорт. Сейчас ему предстоит учить не двух-трех помощников в относительно комфортных условиях, а сорок человек, причем в бою. И от этой мысли волосы на его голове медленно, но безостановочно шевелились. Но главное, что понимал мичман, это простую истину — он не отступит, ни за что и никогда. И пускай его назовут пиратом или еще кем — плевать, потому что сейчас за ним стояла вся Россия. А Россия превыше всего.
Тем временем корабль медленно оживал. В топках с негромким, но внушительным гулом сгорал уголь, как живые шевелились стрелки манометров. Пламя бросало вокруг дрожащие оранжевые блики, и в этих неверных отсветах, словно выходцы из преисподней, сновали туда-сюда темнокожие кочегары. А их коллеги, еще недавно сами кидавшие уголек в ненасытные топки миноносца, сейчас могли лишь радоваться тому, что кое-кто из белых членов машинной команды тоже соблазнился деньгами. Иначе им пришлось бы на ходу осваивать незнакомые механизмы, и чем бы это кончилось, один бог ведает. Зато точно известно, чем бы не кончилось. Ничем хорошим. Сейчас же они учились, пускай бегло, на ходу, но учились, а значит, могли рассчитывать на то, что не только уйдут, но и не запорют машины.
Самое паршивое, даже к орудиям некого было поставить. Другое дело, что если удастся уйти, то стрелять не потребуется, а не удастся, так и никакая стрельба не поможет. Один в поле не воин, к кораблям это тоже относится, и легкий крейсер против броненосной эскадры шансов не имел, но все равно как-то неприятно, и по спинам бегают мурашки с хорошего таракана величиной… И радует лишь, что ночью поваливший из труб крейсера густой дам со стороны не виден. И все же главное действо происходило сейчас на берегу.
Рядовому Тому Джонсу было всего двадцать лет, и в армии он служил уже два года. Служба, конечно, не сахар, но — куда деваться? У парня, выросшего в лондонских трущобах и не имеющего неожиданно объявившихся из ниоткуда богатых родственников, выбор невелик. Или уличная шайка, а потом каторга либо петля. Или, если очень повезет, на завод. Или моряком — это почетнее, но с точки зрения доходов не лучше, чем на заводе. Ну, и, разумеется, армия, причем из таких мальчишек, как Том, вырастали хорошие солдаты — на улице слабые не выживали, естественный отбор во всей красе. Все согласно книжке Чарльза Дарвина, которую Том по неграмотности, разумеется, не читал, зато слышал о том, как ее обсуждали пьяные офицеры. Быстрота, сила, ловкость и доля мозгов в голове вкупе с умением быстро соображать для солдата качества очень полезные. А так как на каторгу Том не хотел, а ишачить от зари до зари за гроши хотелось еще меньше, то выбрал он, закономерно, армейскую карьеру.
За два года службы его выучили стрелять, маршировать, владеть штыком и прикладом, держать строй… Много чему выучили. А заодно излечили от детских иллюзий. И теперь Том знал, что если ему и суждено вернуться домой, то карманы его не будут оттопыриваться от монет. А с другой стороны, надо ли возвращаться? В колониях устроиться можно хорошо, и в той же Индии он станет белым сахибом — местные олухи в иерархии хозяев все равно практически не разбираются. Да и здесь, в Вейхайвее, тоже неплохо. И цены совсем не такие, как дома, даже с невеликим солдатским жалованием можно на миг почувствовать себя если не богачом, то уж точно обеспеченным человеком. А родной город… Лондон с его туманами и брусчаткой мостовых все чаще казался сном, и постепенно растворялось, истаивало из памяти лицо девушки, которая обещала ждать. Словом, Том медленно черствел душой и превращался в истинного солдата Империи, над которой никогда не заходит Солнце — решительного, безжалостного, без моральных принципов и внутренних терзаний. Солдата, с презрением смотрящего на туземцев и с чувством превосходства на своих коллег из цивилизованных стран.
Надо сказать, для этого у него имелись все основания. Том не раз слышал рассказы ветеранов о том, как они парой взводов разгоняли не самые маленькие армии. В одном таком разгоне он успел даже поучаствовать, когда местные китайцы чего-то захотели. Чего? Да пес их знает, не дело солдата разбираться в проблемах туземцев. Его дело приказы исполнять. Был приказ — они его выполнили, разогнали толпу укуренных до полной невменяемости узкоглазых, вооруженных ножами, дубинами и прочим хламом. В толпе было, наверное, с полтысячи человек, а британцев не более трех десятков. Но — справились, и туземцы позорно ретировались, оставив на земле больше сорока трупов.
