Сделав еще пару шагов, Мэй подняла голову и увидела, что Дженази уже встал у нее на пути. От футболки, брюк и обуви не осталось живого места, лохмотья были залиты кровью, кое-где из кожи торчали обломки гвоздей. Но ни одна из ран уже не кровоточила. Даже след от пули на лбу, хотя на месте сорванной и сожженной попаданием кожи белела кость черепа. Неповрежденная.

Мэй зачарованно следила за тем, как и эта рана медленно затягивается у нее на глазах.

— Кто ты? — с любопытством спросил Дженази, с сочувствием глядя на ее сгорбленную фигуру.

Девушка кое-как выпрямилась и обнажила меч.

Приняла боевую стойку.

— Сам попробуй догадаться, — прошептала она и бросилась в атаку.

Могла ли она ранить противника, который выдерживал прямые попадания бронебойных пуль и взрывы пластида? Который мог увернуться от всего вышеперечисленного, случись они в чуть более удобных для него обстоятельствах? Квон Мэй — не могла. Это было выше ее возможностей, и будь Дженази хоть каплю серьезнее, она бы уже валялась с переломанными костями — если не хладным трупом. Она только знала, что он любопытен и уверен в своей неуязвимости, а потому позволит ей играть в ее игру, пока ему не надоест.

Квон Мэй ничего не могла сделать с Дженази.

Но если бы она была всего-лишь безродной яо — фамилию Квон она выбрала себе сама, когда отказалась быть Мэй Саргас — то ни за что бы не вступила в бой с Гвардейцем Хаоса. Но у нее была причина. Она хотела причинить ему хоть немного боли, заставить испытать хоть каплю страдания, чтобы отомстить — за ту, которую он убил сто двадцать пять лет назад. За ту, память которой она получила, когда Ришари попыталась уничтожить безродную яо по имени Мэй — и заменить ее девушкой по имени Винсента Саргас.

Мэй разбудила внутри своего сознания фрагменты личности, которые получила в результате бесчеловечного эксперимента — и изменилась. Личность, которая только что стреляла из крупнокалиберной винтовки и падала с десятого этажа, никуда не исчезла, но теперь в ее сознании стала вполне отчетливой еще одна точка, о которой она всегда помнила, но не позволяла руководить своей жизнью. Или думала, что не позволяла… Как же сложно понять, какие мысли и идеи принадлежат тебе, когда в твоей голове живет еще один человек.

В отличие от Квон Мэй Винсента Саргас искренне любила Дженази. Это она называла его отцом, но сосуществуя с Мэй, она не могла не впитать в себя часть ее ненависти к человеку, который позволил дочери погибнуть. Мэй хотела отомстить, Винсента — обнять; но тело изначально принадлежало Мэй, поэтому и ее сознание было сильнее. И она твердила, что бой еще не закончен.

Мэй обладала мистической способностью сенсорного типа, Винсента — боевого, и как только она получила свободу, их общее тело избавилось от боли и усталости. В него вернулась сила — необыкновенная сила, и память о тренировках Кенсэя и приемного отца. В мгновение ока Винсента-Мэй пересекла дистанцию между собой и Дженази и ударила мечом, целясь в левое плечо.

Бывший Гвардеец без труда остановил клинок, подставив предплечье, и меч смог лишь рассечь кожу на руке — Винсента удивилась, ведь сто двадцать пять лет назад таким прочным его тело не было.

— Здравствуй, отец, — произнесла она голосом Мэй, но с интонацией, которую он не мог не узнать. Манеры, мимика, жесты Винсенты наложились сверху на привычный образ яо — не без сопротивления с ее стороны, все-таки совсем иным было это тело. Но того, что она могла ему передать, вполне хватило.

— Винсента… — прошептал Дженази.

Винсента-Мэй почувствовала, как его взгляд проникает в ее разум, чтобы удостовериться в том, что он не ошибся.

Он не ошибся.

Клинок в руке девушки сломался — разум Винсенты дрогнул, когда Дженази узнал ее, и навязанный боевой пыл погас, лишив мистической энергии лучевую сталь. И Мэй поняла, что Винсента снова уходит, погружается в глубины подсознания, в тисках грусти и печали.

— Как? Почему? — не веря, спросил ее приемный отец, в его фиолетовых глазах в сумасшедшем водовороте сменяли друг друга нечеловеческая радость — и сравнимое с ней по силе страдание. Разумеется, ничего подобного он не ожидал, хотя кому как не ему знать, на что могут быть способны мистические способности.

Мэй выронила обломок меча — все-таки не надо было его с собой брать, Винсента сильна и в рукопашном бою — и безвольно опустилась на землю. Сил не осталось, как и гнева и злости.

Теперь она могла ему все рассказать.

Дженази внимательно слушал.

***

Мэй родилась на востоке Судо, в одном из самых густонаселенных мегаполисов республики Наррад, под мостом, в картонной коробке, которые в качестве жилья использовали самые жалкие отбросы общества. Нищие, бездомные, отвергнутые обществом, они создали здесь свое, с собственными правилами и законами, и на окраине города таких собралось несколько сотен. Мать, имя которой Мэй так и не узнала, продала ее за кусок подгнившего мяса семье городских нищих, единственным отличием которых от обитателей коробок была дырявая крыша над головой и дощатые стены с щелями вместо окон. Их имен она не запомнила — когда Мэй исполнилось три года, они продали ее местной мафии за деньги, которых хватило, чтобы уехать прочь из этого проклятого города.

Главарь банды, цвенг по имени Лабатоа, не собирался содержать ребенка за свой счет, и с первого же дня заставил ее работать — сопровождать уродливую попрошайку в качестве ее голодной «дочери». Собранные деньги их заставляли менять на дневной паек, который никогда не был настолько велик, чтобы Мэй могла наесться — Лабатоа не хотел, чтобы она выглядела сытой, и могла продолжать выдавливать гроши из жалостливых горожан.

А через год кто-то решил, что неплохо бы начать обучать девочку боевым искусствам в расчете на то, чтобы использовать ее в смертельных подпольных боях, где сталкивали между собой самых неожиданных соперников. Девочка с мечом могла бы привлечь внимание публики и повысить ставки. Ну а если она погибнет в первом же бою… Мало, что ли, на улицах таких, как она?

И она училась. Попрошайничала на улицах днем — а ночью училась убивать.

Ее первый бой на арене прошел, когда ей исполнилось одиннадцать. Противником был большой беспородный пес, обученный ненавидеть человеческий запах. Он бросился на нее, едва подняли клетку, и Мэй сама не поняла, как смогла нанизать его на слишком длинный для нее клинок.

Навсегда запомнила карие собачьи глаза, наполненные злобной решимостью любой ценой дотянуться до ее горла. А потом, за секунду до того, как остекленеть, в них отразился абсолютный, совершенный покой. Умиротворение.

На арене она провела два года. Дикая, безжалостная, беспощадная, она убивала любого, кто был определен ее противником. Слишком сильно хотела жить.

А еще ей просто везло — распорядители боев не выставляли против нее действительно сильных соперников. Доведенные до бешенства собаки и небольшие хищники, женщины, калеки, другие дети… Она не знала, что живет в настоящем кошмаре, потому что другой жизни для нее не существовало.

Когда ей исполнилось тринадцать, против нее выставили взрослого мужчину. Бойца. Он недооценил Мэй, поэтому она смогла первой дотянуться до него мечом — и долго кружила вокруг, нанося порез за порезом, пока противник не потерял так много крови, что уже просто не мог сопротивляться. Она заколола его — трясущимися от усталости руками.

Потом было еще четыре подобных боя, и каждый раз она побеждала все увереннее. И тогда Лабатоа решил, что ей не место на арене. В то время в городе у него появился серьезный конкурент, другая банда, которая решила захватить его территорию. Началась война, улицы были залиты кровью бандитов и простых горожан. Лабатоа стали нужны все имеющиеся в его распоряжении бойцы.

Перед тем, как снова выпустить Мэй на улицы — два года она не покидала стены арены — он подарил ей меч — ее первую личную вещь кроме одежды и обуви — и объяснил, кого следует убивать. Девочка старалась, как могла, ведь в противном случае Лабатоа пообещал вернуть ее в клетку.