Мне никогда не забыть, с каким горестным беспокойством я высматривал, сходя на берег, целы ли там дома и существует ли еще мой приход; было десять часов вечера, когда я прибыл в Бас-Тер. Весь берег был заполнен людьми; меня считали погибшим, и теперь, видя, что я жив, все плакали от радости и обнимали меня. Как это было волнующе, мой бедный друг! Я тотчас же бросился к распорядителю финансов и застал у него супругу губернатора, который вместе с главой внутренней администрации и генеральным прокурором уже отправился сухим путем в Пуэнт-а-Питр. Я сообщил новости тем семьям, родственники которых остались живы, и поспешил утешить тех, кто потерял своих родных. Примерно таким образом у меня прошла вся ночь. Следует сказать, что, весь дрожа от волнения и печали, я был почти в такой же степени рад видеть, что моих прихожан беда обошла стороной. Всю ночь мой дом был заполнен людьми. Во время мессы прихожане рыдали, оплакивая беды Пуэнт-а-Питра. И тогда я сказал, что мы будем оплакивать их позднее, а теперь нужно помочь его жителям. В одну минуту из всех домов принесли огромные тюки готовой одежды и тысячу четыреста шестьдесят восемь франков серебром; у меня набралось пятьдесят мешков, доверху заполненных поношенной одеждой, и я распорядился погрузить их на государственную шхуну вместе с продовольственными пайками, которые выделил губернатор, и массой хлеба, который испекли по приказу мэра. Со всеми этими запасами я отбыл в Пуэнт-а-Питр и передал их администрации города, присовокупив к ним тысячу франков из своих собственных средств. Я поспешил прийти под навесы и в палатки, устроенные для несчастных, которые выжили, но были ранены, утешал их и облегчал их страдания всем, чем мог.

Однако письмо затянулось, дорогой друг, а судно "Гомер" уже скоро отходит; напишите моим родным и скажите им, что я цел и невредим и в еще большей степени, чем прежде, намерен посвятить всю свою жизнь добрым делам; все остальное мне безразлично.

P.S. Бо́льшая часть церквей во всей колонии разрушена. Сахарные мануфактуры сильно пострадали. Здесь более двух тысяч мертвых и несчетное количество раненых. Что сделает для нас метрополия?»

Этот год, тусклый и мрачный, ознаменовавшийся лишь двумя проблесками — зловещим, землетрясением на Гваделупе, и блистательным, захватом смалы Абд эль-Кадера, — завершился для Франции смертью одного из самых прославленных ее сынов.

Двадцатого декабря на кладбище Пер-Лашез проводили тело автора «Мессенских элегий», «Школы стариков» и «Марино Фальеро», и Виктор Гюго в качестве президента Французской академии произнес над его гробом речь.

Оратор, произносивший надгробную речь, за три месяца до этого потерял свою дочь, которая вместе с мужем утонула напротив Вилькье. И вот что он сказал:

— Тот, кто имеет честь председательствовать теперь во Французской академии, не вправе, в каких бы обстоятельствах он ни находился сам, отсутствовать в подобный день и хранить молчание у подобного гроба.

Он совлекает с себя свой личный траур, чтобы облечься в общий траур, и заставляет умолкнуть на время, чтобы присоединиться к общей скорби, горестный эгоизм своего собственного несчастья. Увы, с безропотной покорностью и кротким послушанием смиримся с таинственной волей Провидения, которое множит вокруг нас безутешных матерей и вдов, которое вменяет скорби долг в отношении скорби и которое в своем непроницаемом всемогуществе позволяет утешать ребенка, потерявшего отца, отцу, потерявшему ребенка.

Утешать! Да, это верное слово. Пусть же ребенок, который нас слушает, и в самом деле воспримет как высшее утешение память о том, кем был его отец! Пусть эта прекрасная жизнь, наполненная великими трудами, вся целиком явится теперь с неизъяснимой величественностью, завершенностью и достойностью, которую смерть придает жизни, перед взором этого юного ума. Придет день, когда в другом месте мы скажем о всем том, что потеряла в его лице литература. Французская академия почтит похвальным словом эту возвышенную и светлую душу, это нежное и доброе сердце, этот совестливый ум, этот великий талант! Но скажем уже теперь, пусть даже рискуя повторить это позднее снова: мало писателей исполнили свою миссию лучше, чем Казимир Делавинь; мало жизней были так заняты трудами, несмотря на страдания тела, и так заполнены творчеством, несмотря на краткость отпущенных дней. Вдвойне поэт, одаренный одновременно талантом лирическим и талантом драматургическим, он все знал, всего достиг, все испытал, через все прошел: через популярность, аплодисменты, приветственные возгласы толпы, театральные триумфы, всегда столь оглушительные и столь оспариваемые. Как и у всех высших умов, его взор всегда был устремлен к важной цели; он осознавал ту истину, что талант является долгом; он глубоко и с чувством личной ответственности понимал высокую функцию, которую мысль исполняет в человеческом обществе и которую поэт осуществляет среди думающих людей. В нем вибрировала народная жилка: он любил народ и был его частью; он обладал подсознательным стремлением к великолепному будущему, ожидающему человечество и наполненному работой и согласием. В молодости он восторженно приветствовал те ослепительные и блистательные царствования, которые возвеличивают нации посредством войны; возмужав, он осознанно примкнул к тем искусным и мудрым правительствам, которые цивилизуют людское общество посредством мира.

Он хорошо потрудился. Пусть же теперь отдохнет! Пусть преследующая великую славу мелкая злоба, разногласия школ, ропот партий, литературные страсти и клеветы умолкнут подле уснувшего благородного поэта! Несправедливости, оскорбления, склоки, страдания, словом, все то, что мутит и тревожит жизнь выдающихся людей, рассеиваются в тот святой час, какой теперь для нас настал. Смерть — это пришествие правды. Перед лицом смерти от поэта остается лишь слава, от человека — лишь душа, от мира сего — лишь Бог.

Парламентская сессия, которой предстояло растянуться на весь 1844 год, открылась 27 декабря 1843 года, и, как обычно, речь короля дала возможность прощупать состояние монархии.

Как всегда, речь короля содержала в себе утешительную картину внутреннего положения Франции. Все и в самом деле ощущали, что, благодаря применению сильнодействующих лекарственных средств, в стране установилось спокойствие; однако было ли это спокойствие следствием превосходного состояния здоровья государства и равновесия между силами гнета королевской власти и силами сопротивления нации или же его следовало приписать исключительно безжизненной неподвижности борца, который ощущает на своей груди колено противника, но поднимется на ноги при первом же его промахе, обретя свободу движений?

Король много рассуждал о мире и весьма похвалялся тем, что сумел сохранить его во Франции в разгар всех европейских осложнений. Да, несомненно, он его сохранил; но какой ценой? Ценой чрезвычайных судов, ценой сентябрьских законов, ценой постоянной униженности нашего национального достоинства, беспрестанного ущемления наших прерогатив великой нации и утраты нашего прежнего влияния. Это не называется поддерживать мир с Европой, это называется получить его от Европы как милостыню, причем ценой огромных жертв.

Король попытался заявить о чем-то вроде влияния на Испанию, которое, как он полагал, принадлежало ему по праву как преемнику и наследнику Людовика XIV.

— Серьезные события, — сказал он, — произошли в Испании и Греции. Королева Изабелла Вторая, в столь юном возрасте призванная нести бремя власти, является в настоящее время предметом моих горячих забот и самого сердечного внимания. Я надеюсь, что выход из сложившегося положения будет благоприятным для обеих наций, дружественных Франции, и что в Греции, равно как и в Испании, королевская власть укрепится благодаря взаимному уважению прав трона и общественных свобод.

Но подобали ли нам в самом деле это попечительство над Испанией и это отеческое покровительство над обаятельной Изабеллой, как называли в те времена королеву Испании? Разве Англия, эта союзница, вынуждающая так дорого платить за союз с ней, эта подруга, выставляющая такую высокую цену за дружбу с ней, разве Англия не наблюдала из Португалии за каждым из телеграфных знаков, которыми обменивались кабинет Мадрида и кабинет Тюильри?