Вы могли бы учредить двенадцать тысяч школ шитья для бедных деревенских женщин.

Вы могли бы оплатить издержки на устройство десяти тысяч детских приютов.

Вы могли бы открыть в трехстах пятидесяти городах бесплатные дома престарелых для лиц обоего пола.

Вы могли бы не дать умереть от голода в течение двух зимних месяцев тридцати тысячам рабочих, оставшихся без работы.

Вы могли бы основать в деревнях пять тысяч школ для девочек.

Вы могли бы выплачивать в течение пяти лет пенсию пяти тысячам израненных, увечных или немощных солдат…»

Все перечисленное было страшным обвинением в том момент, когда площадь Шатле каждый день была завалена мебелью, которую на торгах продавали судебные власти;

когда Ратушная площадь каждый день была заполнена безработными поденщиками;

когда парижская Сберегательная касса только за одну первую неделю апреля выплатила огромную сумму в миллион семьсот шестьдесят шесть тысяч франков!

Таким образом, внизу общества — народ, жалующийся на нужду и требующий хлеба.

Вверху общества — король, распухший от богатства и требующий золота.

А между народом и королевской властью, склонившись над бездной нищеты, о которой богач вспоминает, лишь когда она вот-вот поглотит общество, — г-н де Корменен, этот угрюмый Демокрит, смеющийся над всем горьким смехом и со слезами на глазах.

На сей раз Палату депутатов охватил страх: она отказала королю.

Кабинет министров, еще прежде задетый отклонением закона о разделении уголовных дел, был смертельно ранен отказом в апанаже.

В одно прекрасное утро министры были вынуждены подать в отставку, и король поручил г-ну Гизо сформировать новый кабинет.

Господину Гизо — человеку, которого вплоть до того дня, когда монархия рухнула вместе с ним в вырытую им бездну, все считали очень талантливым; человеку, которому на протяжении восемнадцати лет удавалось заставлять всех верить, что его спесь является следствием гениальности; человеку, который показал, каковы его способности, в невероятной книге, носящей название «О демократии во Франции», книге, словно вышедшей из-под пера слепоглухого.

Это поручение привело г-на Гизо в такое замешательство, что он явился к г-ну Тьеру и попросил его помочь с решением поставленной задачи.

Однако г-н Тьер — глава партии, только что созданной им на левом фланге, вобравшей в себя все озлобленные настроения, все неосуществленные амбиции, все затаенные обиды и названной левым центром, — г-н Тьер отказался.

Не имея возможности войти в долю с г-ном Тьером, г-н Гизо был вынужден войти в соперничество с г-ном Моле.

Он отправил Луи Филиппу список новых министров.

Господин Моле отправил королю свой.

Список г-на Гизо включал:

г-на Гизо, г-на де Монтебелло, г-на де Ремюза и г-на Дюмона.

Список г-на Моле включал:

г-на Моле — министра иностранных дел и председателя совета министров,

г-на Барта — министра юстиции и духовных дел,

г-на де Монталиве — министра внутренних дел,

г-на де Сальванди — министра народного просвещения,

г-на Лакава-Лапланя — министра финансов.

В том и другом случае г-н Мартен оставался министром общественных работ, а г-н Розамель — министром военно-морского флота.

Король высказался за список г-на Моле, что означало обычную министерскую перетасовку.

Именно этот кабинет министров имел честь устроить брачный союз герцога Орлеанского и принцессы Елены.

Увы! Несчастная женщина, кто бы сказал ей в те дни, когда на каждой почтовой станции после пересечения границы ее встречали с охапками цветов и корзинами фруктов, — кто бы сказал ей в те дни, что она едет навстречу столь скорому вдовству и столь долгому трауру?

Границу принцесса пересекла 24 мая и 29 мая прибыла в Фонтенбло.

На другой день, 30 мая, в галерее Генриха II состоялось венчание.

Затем было устроено торжественное открытие Музея Версаля — музея, предназначенного для увековечивания всех славных событий в истории Франции и где все было посвящено воинской славе.

Точно так же, как это произошло после венчания Марии Антуанетты с тогдашним наследником престола, череда народных гуляний закончилась страшным несчастьем: 14 июня в Военной школе должно было состояться представление, изображавшее штурм цитадели Антверпена, и весь Париж устремился к Марсову полю. Пока спектакль длился, все шло хорошо, но, когда он завершился, каждый по привычке поспешил уйти, и вся толпа, словно огромная лавина, хлынула к двум выходам, обращенным в сторону города; все знают, что такое толпа, этот бурный поток, который, рванувшись вперед, уже не останавливается; она ударилась о железную решетчатую ограду, и тотчас послышались жалобные стоны, смешанные с криками ярости; вся эта живая плоть сминала все на своем пути и сминалась сама.

В тот же вечер Париж погрузился в глубокий траур, ставший той черной лентой, какой рок перевязал свадебный букет этой несчастной принцессы, которую одному наглому министру — пресмыкавшемуся у ее ног, пока был жив герцог Орлеанский, — предстояло, когда он был уже мертв, обзывать иностранкой и тем самым сравнивать с мерзостной королевой, отдавшей корону своего сына англичанам.

На другой день, 15 июня, в Ратуше должны были давать бал; придворные настаивали, чтобы наследный принц явился туда, как если бы никакой беды не произошло; да и какое было дело придворным до тех, кто погиб, ведь почти все эти люди были из простонародья! Но благородный молодой человек воспротивился такому бесстыдству.

— Ну что вы, господа! — сказал он. — Сейчас не время танцевать: подождем, по крайней мере, пока трупы не будут опознаны и преданы земле.

Бал был отложен и, помнится, состоялся 19 или 20 июня.

Через несколько дней после свадьбы своего брата герцог Немурский отбыл в Африку: ему необходимо было взять громкий реванш.

Реванш получился оглушительный: Константина, взятая штурмом, упала к нашим ногам 13 октября 1837 года.

Эта победа стоила нам жизни генерала Данремона, генерала Перрего и полковника Комба — того самого, кто смелым и стремительным ударом, о котором мы рассказывали выше, захватил Анкону.

С высоты соседнего холма Ахмед-Бей видел, как пал его возлюбленный город и вместе с ним сокрушилась его власть; слеза скатилась у него из глаз, когда он развернул своего коня и вонзил шпоры в его брюхо; однако ему не могли сказать то, что сказали Боабдилу, покидавшему Гранаду: «Оплакивай, как женщина, этот город, который ты не сумел защитить, как мужчина!»

Ахмед-Бей упорно защищался, и Константина, которую осаждали дважды, стоила нам жизни более трех тысяч солдат.

Герцог Немурский находился рядом с генералом Данремоном, когда пушечное ядро ударило генералу в бок и он бездыханным свалился к ногам принца.

Солдаты восхищались хладнокровием, проявленным в тот момент их молодым командиром, и многие приводили как образец военной дисциплины произнесенные им тогда слова.

— Господа, — сказал он, даже не подумав покинуть это смертельно опасное место, где, словно ураган, со свистом проносились пули и ядра, выпущенные из крепости, — такой случай был предусмотрен, и с этой минуты генерал-губернатором Алжира является генерал Вале.

Не знаю, что сказал бы герцог Орлеанский на месте своего брата, но я твердо уверен, что, объявляя о новой генеральской должности того, кто был жив, он нашел бы слова скорби, обращенные к тому, кто был мертв.

Именно этой жесткости манер, являющейся, возможно, достоинством, герцог Немурский обязан своей непопулярностью, неожиданно давшей о себе знать повсюду, когда после смерти герцога Орлеанского король назначил его регентом.

Одновременно с этой военной победой появились ростки новой политической схватки; республиканская партия, которую все полагали мертвой, была не до конца разгромлена апрельским судебным процессом; событие, лишившее партию одного из самых деятельных ее вождей в лице Карреля, заставило ее сделать тот огромный шаг вперед, что зовется размышлением; так вот, республиканская партия поразмыслила и пришла к выводу, что такую страну, как Франция, силой не возьмешь и что в этот оплот идей следует войти через брешь, именуемую убеждением; с этого времени республиканская партия обрела ту единственную силу, какой ей недоставало, — благоразумие, способное придать уместность атаке и сплоченность наступлению; и в самом деле, с тех пор как она отказалась от насилия, с ней приходилось считаться, выслушивая ее доводы, и, с тех пор как споры сделались открытыми, законными, почти конституционными, она, говоря от имени всех благородных чувств, пусть даже ее ораторы были менее опытными, чем ораторы противной партии, получила шанс достичь своей цели, вызвав к жизни ту огромную силу, какая, казалось, не заставляла тревожиться уже сорок лет, — демократию.