Вероятно, как раз эти шесть стволов оказались направлены на короля и принцев.
В комнате был альков, и в этом алькове лежал сложенный вдвое тюфяк, на одном из углов которого имелась надпись «Жирар»; как раз под этим именем жилец, снявший комнату, и был зарегистрирован.
Жилец выдавал себя за механика; он никогда не впускал к себе привратника и, с тех пор как снял эту комнату, то есть со времени последнего платежа, не принимал никого, кроме какого-то мужчины, которого он называл своим дядей, и трех женщин, которые, по его словам, были его подружками.
Двадцать восьмого июля он выглядел чрезвычайно возбужденным, несколько раз поднимался и спускался по лестнице и, вопреки своим привычкам, зашел в кафе, где выпил стаканчик водки.
Препровожденный после ареста в караульное помещение, он отказался отвечать на вопросы национальных гвардейцев.
— Кто вы такой? — спросил его один из них.
— Это вас не касается, — высокомерно произнес убийца. — Я скажу это, когда предстану перед своими судьями.
Так что весь Париж, внимание которого было сосредоточено на этом зловещем событии, мог думать, что убийцу зовут Жираром.
Между тем король завершил смотр и вернулся в Тюильри, где, после того как королева и принцессы успокоились, он прежде всего позаботился написать следующее циркулярное послание епископам королевства:
«Париж, 31 июля 1835 года.
Господин епископ!
Едва закончились молебны по жертвам июльских событий 1830 года, как Франции был дан новый повод для траура. Провидение отвратило удары, предназначенные мне и моим сыновьям. Но если мы должны возблагодарить Бога за то, что он сохранил наши жизни, расстроив замыслы убийц, то сколько скорби и слез должна вызывать у нас гибель прославленного маршала, его благородных товарищей по оружию и великодушных граждан, которых скосила вокруг нас смерть! И потому я обязан испросить для них молитвы, которые Церковь дарует всем христианам, умершим в ее лоне. С этой целью Вам надлежит совершить заупокойную службу во всех церквах Вашей епархии, а также торжественный молебен, дабы возблагодарить Бога за всемогущее заступничество, которое он нам оказал.
ЛУИ ФИЛИПП».
Похороны жертв покушения состоялись 5 августа.
Четырнадцать катафалков, первым из которых был катафалк юной девушки, а последний — старого маршала, под печальный барабанный бой торжественно проследовали по всей линии бульваров, которая тянется от улицы Сент-Антуан, где тела погибших были выставлены в церкви Сен-Поль-Сент-Антуан, превращенной на время в траурную часовню, и до Дома инвалидов: то была конечная точка траурного шествия. Там король и его сыновья ожидали тех, кого смерть сразила вместо них; он, как и принцы, окропил святой водой тела погибших, а затем вернулся в Тюильри, чтобы подумать о том, какую пользу можно было извлечь в политическом плане из этого трагического события.
Мы говорим «в политическом плане», но кое-кто добавил бы «и в денежном отношении».
В те дни маршал Мезон повторял слова Луи Филиппа, которые он будто бы слышал, хотя мы не смеем в это поверить.
— Ну вот теперь, — якобы сказал король, вернувшись в Тюильри, — мы можем быть уверены в отношении наших апанажей.
Какое прекрасное надгробное слово четырнадцати погибшим!
Бесспорно, однако, что с точки зрения политики это был очень удобный случай, и использовался он весьма широко: еще не было известно имя человека, совершившего преступление, и не было известно, к какой партии он принадлежит, а во всем уже обвиняли республиканцев.
(Впрочем, это было в традициях королевской власти. После убийства герцога Беррийского звучали слова, что рукояткой кинжала Лувеля послужила либеральная идея.)
Более того, г-н Тьер приказал арестовать Армана Карреля.
Арман Каррель, арестованный г-ном Тьером как соучастник убийства!
Определенно, когда за семь лет до этого они были связаны тесной дружбой, один из них не знал другого.
В комнате убийцы обнаружили портрет герцога Бордоского, однако в Тюильри очень скоро и, разумеется, вполне обоснованно отвергли мысль, что убийца может быть легитимистом; но разве справедливо было сразу же обвинять его в том, что он являлся республиканцем?
— Мы знаем, откуда исходил удар, — заявляли царедворцы, — и легитимисты здесь ни при чем.
И с точки зрения политики, с точки зрения, которая не признает ни справедливости, ни несправедливости и допускает лишь существование государственных интересов, тот, кто подсказал царедворцам эти слова, был прав. Ничего не надо было опасаться со стороны роялистов, и всего, напротив, надо было опасаться со стороны республиканцев.
Но если короли обладают подобной прозорливостью, а у Людовика XVI и Луи Филиппа недостатка в ней определенно не было, то почему тогда, вместо того чтобы направить к этому будущему воз или повозку, которыми им приходится управлять, они тормозят их, бросаясь под колеса?
Пятого августа 1835 года — как вы понимаете, нельзя было терять времени, ведь это был тот самый день, когда хоронили жертв покушения, — так вот, 5 августа 1835 года г-н Персиль представил Палате депутатов три проекта законов.
Это были те самые законы, которые впоследствии под именем сентябрьских законов вызывали общественную ненависть.
Первый закон предоставлял министерству юстиции полную власть формировать, в случае судебных процессов над гражданами, обвиняемыми в мятеже, столько судов присяжных, сколько потребуется, а каждому генерального прокурору — право сокращать, в случае нужды, формальности, связанные с привлечением к суду; наконец, дабы не только Палата пэров обладала привилегией творить произвол, недавно дарованное ей право силой выводить из судебного зала обвиняемых, нарушающих спокойствие в ходе заседаний, было распространено и на председателей судов присяжных.
Второй закон, о присяжных заседателях, вводил тайное голосование, устанавливал, что большинство голосов, необходимое для вынесения обвинительного приговора, будет снижено с восьми до семи, и, наконец, отягчал такое наказание, как депортация.
Третий закон — а он был главным, ибо, какими бы чудовищными ни были два других, они являлись всего лишь неизбежным следствием закона о печати, — так вот, третий закон объявлял караемым тюремным заключением и денежным штрафом в размере от десяти до пятидесяти тысяч франков оскорбление в адрес особы короля и любые нападки на основы государственного строя, совершаемые путем публикации.
О, повторяем, данный закон действительно был главным, и, чтобы быть уверенным в этом, подобно нам, достаточно прочитать его.
И как подумаешь, что вся эта тяжелая министерская артиллерия, нацеленная против того, что должно быть самым святым для властителей, против человеческой мысли, имела предлогом единичное преступление какого-то негодяя, даже настоящее имя которого еще не было известно!
Палата депутатов, всегда угодливая, поспешила подать руку королю: она назначила трех докладчиков: г-на Эбера — для закона о суде присяжных, г-на Парана — для закона о присяжных заседателях, г-на Созе — для закона о печати.
Все же невероятно, сколько адвокатов, полагающих, что они могут все говорить, стремятся помешать другим писать!
Господин Созе питал к этому подлинную страсть; комиссия, председателем которой он был, его устами потребовала, чтобы размер денежного залога для газет был поднят с сорока восьми тысяч франков до двухсот тысяч; чтобы данный залог выплачивался наличными и чтобы правительство не разрешало издателю вступать в должность, если он не предоставил доказательства, что треть этого залога являются его личными средствами.
Правда, Палата депутатов снизила сумму залога с двухсот тысяч франков до ста тысяч.
Но, если не учитывать этого небольшого послабления, правительству следовало быть довольным.
LXVI
Тридцатого января 1836 года, через неделю после того как был вынесен приговор обвиняемым из Парижа, и как если бы между этими двумя делами имелось какое-то общее сходство, перед судом Палаты пэров предстал виновник покушения 28 июля.
