Этот casus belli вызвал у иностранных держав сильный смех.
Но, уладив свои дела за границей, Луи Филипп осложнил их внутри страны.
Революционный дух, который все считали подавленным во Франции, внезапно проявился снова, причем куда более окрепший и угрожающий, нежели тот, что был в голове у г-на Тьера. Народ не упускал ни единой возможности разъяснить двору, насколько это смирение перед лицом заграницы тягостно для нации.
Во время любых театральных представлений, как в столице, так и в провинции, публика требовала исполнить «Марсельезу»; эта песня, то затихающая, то возрождающаяся каждый раз, когда она просачивается сквозь трещины в обществе, дает знать, что аристократическая или королевская машина перегрета и пришло время открыть предохранительные клапаны, если нет желания, чтобы она взорвалась.
В конце концов даже национальная гвардия, эта преданная союзница Луи Филиппа, начала предавать его, как сам он предал Мухаммеда Али, и, невзирая на приказ маршала Жерара, под предлогом нарушения правопорядка запретившего любые манифестации, отправила в оппозиционные газеты следующее заявление:
«Принимая во внимание:
что выражение гражданами своих взглядов является совершенно законным;
что это право, имеющее своим источником суверенитет народа, фундаментальное положение всех установлений, сверх того закреплено в точных выражениях в статье 66-й Хартии;
что эта статья не могла быть упразднена тем или другим распоряжением из какого-нибудь подзаконного акта, касающегося национальной гвардии;
что если по этому поводу могли возникнуть какие-либо сомнения, они были бы развеяны самим поведением командиров легионов, которые в различных обстоятельствах опирались на проистекавшее из них общественное мнение, дабы оказывать влияние на направление, принимаемое властью;
что принципы и факты со всей очевидностью обосновывают имеющееся у граждан право открыто протестовать против образа действий правительства и что теперь важно как никогда демонстрировать это право;
что, тем не менее, в обстоятельствах, в которых мы находимся, не менее важно со всем тщанием избегать провокаций и не давать власти, трусливой за пределами страны, повод выказывать себя жестокой внутри нее,
офицеры, национальные гвардейцы и граждане полагают своим долгом донести до слуха правительства, равно как и заграницы, вопль негодования всего парижского населения против позорной политики, которой власти придерживаются в отношении коалиции, но, не желая в то же время давать хоть малейший предлог для силовых столкновений, постановляют:
1° что депутации офицеров и делегатам национальной гвардии будет поручено выразить протест председателю совета министров против приказа маршала Жерара и против постыдного бездействия правительства перед лицом заграницы;
2° что этот протест, после того как под ним поставят свою подпись все граждане, которые должны принять участие в манифестации, будет отправлен в форме петиции Палате депутатов».
«Монинг Кроникл», английская правительственная газета, взяла на себя труд дать ответ на эту манифестацию.
«К 1 ноября, — заявила она, — то есть еще до того, как французская Палата депутатов могла начать свои дебаты, Франция уже ничему не могла бы воспрепятствовать в Леванте, ибо Сирия больше не будет принадлежать паше и только от него теперь зависит ответ на вопрос, оставим мы его в покое в Египте или нет.
Договор 15 июля уже исполнен».
Так что народ протестовал, национальная гвардия протестовала, но не протестовали пока поэты.
Сделать это взялся Виктор Гюго.
Были опубликованы его стихи:
О муза, подожди! Ты гимны можешь петь,
В которых слышится торжественная медь;
Ты муза истины и права, ты, как пламя,
Могла б испепелять горящими словами,
Что вырываются, как искры, из души.
Но нет, твой срок придет, пока же не спеши.
Будь строго сдержанной, как подобает девам,
С улыбкой на устах, чуть искаженных гневом,
Который в пламенной груди твоей сокрыт.
В наш век и тот, кто добр, и тот, кто зло творит,
Как грозовой поток бесцельно мчатся оба.
Во всех сердцах живет бессилие и злоба.
Упрямец тащит груз, хоть и не нужен он,
И наземь падает, раздавлен, как Самсон,
Лишь тот силен, что мощь взнуздал свою уздою;
Так грозный океан невозмутим порою.
Скорей, чем думают, заветный день придет,
Молчи же; кто молчит, тот внутренне растет.
Будь посреди других богиней величавой,
Которая одна карать имеет право
И, силы дивные храня в душе своей,
Могла бы покарать, да не угодно ей.
Смотри: и небеса и суша пред тобою.
Иди, и пусть все те, кто совершают злое, —
Над денежным мешком дрожащие купцы,
Изменчивую речь ведущие лжецы,
Прикрывшие свои двуличные расчеты
Фальшивой доблести наружной позолотой,
Все, кто отмечены печатью роковой, —
Ревнивый выродок, завистливый и злой,
И тот трибун-лакей, как женщина коварный,
Кто речи продает среди толпы бульварной,
Кто может обмануть и власти и народ,
Кто, не стыдясь, за мзду заткнет закону рот,
И тот лукавый друг, что сеет злобы семя,
И те, что день и ночь свое проводят время
В роскошных оргиях безумной суеты, —
Пускай они глядят, когда проходишь ты,
Достойнейшим в толпе приветственно кивая,
Невозмутимая, суровая, немая.
Глубоко в их сердца вонзай горящий взгляд.
И пусть, когда они, дрожа, заговорят:
«Кого ж из нашего испуганного ряда
Настигнет молния карающего взгляда?»,
Пусть каждый свой порок припомнив и кляня,
Трепещет, думая со страхом: «Вдруг меня?»
Пока же пребывай бесстрастной и великой,
Их грязи не коснись божественной туникой,
И пусть преступники дрожат уже сейчас,
Увидев, как лежит, к ногам твоим склонясь
И львиной лапою касаясь лиры стройной,
Твой гнев, твой дивный гнев, пока еще спокойный.
[7] Это роковой знак для царей, когда поэты присоединяют свои голоса к общему негодующему крику; у римлян было только одно слово для понятий поэт и провидец: VATES!
LXXII
Однако в итоге эта последняя обида была проглочена, кабинет министров Тьера пал в удобный для короля момент, все успокоилось внешне, если и не в глубине, притупилось, если и не забылось, и в своей речи по случаю Нового года, отвечая на выступление г-на Созе, Луи Филипп не побоялся произнести такие слова:
— Мы надеемся, что этот долгий путь мира, пройденный нами столь превосходно, не будет прерван и, напротив, продлится так, что отчизне ни о чем не придется сожалеть ни в вопросах чести, ни в вопросах достоинства.
