«Солдаты султана, вы, кто изменническим путем был вырван из своих деревень и оказался среди раскаленных песков Египта и кто позднее был перевезен в Сирию, вас я тоже именем вашего повелителя заклинаю вернуться под его власть.

Я поставил два линейных корабля напротив карантинного дома, где вас разместили, и приму тех из вас, кто готов перейти под мою защиту. Полное забвение прошлого и выплата вашего недополученного жалованья гарантированы султаном, равно как и все то, что полагается солдатам, вернувшимся на военную службу».

Ровно в тот момент, когда коммодор захватил египетские корабли, призвав обитателей Ливана к восстанию, а солдат Мухаммеда Али к дезертирству, г-н де Понтуа, наш посол в Константинополе и рупор г-на Тьера, от имени Франции выступил с протестом против всяких принудительных мер в отношении Египта.

Двадцать шестого августа Мухаммед Али принял консулов четырех великих держав; они явились в сопровождении Рифат-бея. За три дня до этого Мухаммед Али узнал о том, что произошло в Бейруте.

Мухаммед Али твердо решил поставить на карту и свою жизнь, и свою власть, но не идти ни на какие уступки.

Он выслушал заявление консулов и в ответ ограничился словами:

— Бог дает землю и отбирает ее; я доверяюсь Провидению.

— Если так, — произнес посланец султана, — мне здесь больше нечего делать, и я немедленно уезжаю из Александрии.

— Уезжайте, сделайте одолжение, — ответил Мухаммед Али. — Надеюсь, что эти господа последуют за вами.

И он жестом указал на четырех консулов.

— Но мы не получили указаний покинуть наши посты, — ответили консулы.

— Хорошо, — промолвил паша, — однако вы прекрасно понимаете, что после произошедшего у меня больше нет к вам доверия; к тому же, полагаю, по международным правилам не принято, чтобы государство держало подле себя агентов держав, с которыми оно ведет войну.

Но, поскольку консулы заранее знали, что Франция без всяких возражений позволит ограбить пашу, они призвали его не рассчитывать на поддержку со стороны короля Луи Филиппа.

Мухаммед Али пожал плечами и произнес:

— Я знаю, что ради меня Франция ни разу не выстрелит из пушки, но я рассчитываю на ее сочувствие и ее добрые намерения. Во имя тех, кто служит моему делу, я обязан принять доброжелательную поддержку, которую она мне предлагает, и я это делаю.

На другой день консулы явились снова, однако они застали Мухаммеда Али еще более разгневанным, чем накануне, и он заявил им, что если враждебные действия продолжатся, то он пошлет своему сыну приказ начать наступление на Константинополь.

Впрочем, за три дня до этого, при первом известии о захвате египетского флота, г-н Валевский, наш чрезвычайный посланник при дворе Мухаммеда Али, отправился в Константинополь, полагая, что нас хоть как-то все еще учитывают в вопросах европейского равновесия, и намереваясь предложить государственному совету Турции посредничество Франции.

Ну разве не удивительно было видеть сына Наполеона, посланного Луи Филиппом к Мухаммеду Али?

Однако прибытие нашего достопочтенного посла предполагалось, и в тот самый момент, когда г-н Валевский сошел на берег в Галате, Абдул-Меджид, преемник султана Махмуда, выпустил манифест, в котором он заявил, что уступка Египта в качестве наследственного владения и одного лишь Акрского пашалыка как пожизненного владения, является непреложным решением и что, невзирая на вмешательство какой бы то ни было державы, Мухаммед Али не должен ожидать от султана чего-нибудь еще.

Ничье сердце это оскорбление не могло ранить тяжелее, чем оно ранило сердце г-на Валевского, ибо ни одно сердце не было более французским, чем его.

Именно в это время в кабинете Тюильри случился серьезный спор между герцогом Орлеанским и королем.

— Да ведь это война со всей Европой! — воскликнул король, отвечая сыну, не желавшему оставлять Мухаммеда Али на произвол судьбы.

— Война со всей Европой? Ну и пусть! — ответил герцог Орлеанский. — Что касается меня, то я предпочитаю быть убитым на берегах Рейна или Дуная, а не в сточной канаве на улице Сен-Дени!

Увы! Двумя годами позднее несчастному принцу предстояло бездыханным упасть не в сточной канаве на улице Сен-Дени, а на дороге Мятежа, которую приказал построить Людовик XV, чтобы не быть вынужденным проезжать через Париж.

Одиннадцатого сентября коммодор Нейпир, к которому в прибрежных водах Бейрута присоединился адмирал Стопфорд, высадил на берег десятитысячный десантный отряд.

Этот десятитысячный отряд состоял из: десантных рот с каждого из двенадцати английских и австрийских кораблей, общей численностью около пятисот или шестисот человек;

полутора тысяч английских пехотинцев;

трех тысяч турок;

четырех или пяти тысяч албанцев.

Высадка была произведена в Джунии, бухте, расположенной в полульё от Бейрута.

Никакого сопротивления эта высадка не встретила.

Англичане, австрийцы и турки атаковали одновременно Хайфу, небольшой городок у подножия горы Кармель, превращенный ими в развалины, и крепость Джебейль: ее обороняли албанцы, и захватить ее удалось только после их ожесточенного сопротивления.

Затем шесть английских кораблей, вставших на шпринг перед Бейрутом, начали бомбардировать город, от которого по прошествии трех дней осталась лишь груда развалин.

Это бомбардирование отозвалось в сердце Франции, и каждый задавался вопросом, где находится наша эскадра, что она делает и на что ушли те миллионы, какие были предоставлены для того, чтобы сделать наш флот способным сражаться с английским флотом.

Оказывается, правительство дало нашей эскадре приказ удалиться, бежать, укрыться подальше от шума канонады; она находилась в славной памяти Саламинской бухте и правильно делала, ибо, по словам одного адмирала, если бы наша эскадра стала свидетельницей оскорбления, нанесенного Франции, ее пушки загрохотали бы сами собой.

Таким образом, война была объявлена вопреки Франции и, следовательно, против Франции.

Господин Тьер был ошеломлен потерей престижа Франции, и 2 октября весь кабинет министров подал в отставку.

Однако Луи Филипп воздержался от того, чтобы принять эту отставку. Господин Тьер, полностью лишившийся популярности после того, как он преуспел в деле строительства укреплений вокруг Парижа и потерпел провал в восточных делах, восстановил бы свое положение благодаря этой отставке, имевшей свой смысл; отставка г-на Тьера снова бросила бы его в ряды революционной партии; все знали злопамятность депутата из Экса; в отличие от Ахилла, удалившегося в свой шатер, обиженный г-н Тьер сделался бы ожесточенным застрельщиком. И потому король, которого королева и принцессы умоляли оставить г-на Тьера, обратился к тому, кого он ненавидел всей душой, с просьбой отказаться от своего решения и сохранить кабинет министров.

Более того, герцог Орлеанский, который, несмотря на свои каждодневные разочарования в отношении г-на Тьера, все же видел в нем национальное чувство куда более горячее, чем в г-не Гизо, герцог Орлеанский присоединился к королю, желая убедить г-на Тьера изменить решение оставить государственные дела, ввергшее Тюильри в волнение.

Однако г-н Тьер держался твердо и на все уговоры ответил отказом.

На этот раз он играл свою роль так безукоризненно, что казалось, будто он решил противиться всем обхаживаниям.

Когда Луи Филипп использовал все решительные средства, пришлось прибегнуть к помощи королевы Марии Амелии.

Королева Мария Амелия, это несгибаемое олицетворение чести, религии и аристократии, королева Мария Амелия, которая никогда не делала ни единого шага навстречу г-ну Тьеру, согласилась обуздать свою гордость перед лицом министра-революционара — именно так во дворце называли г-на Тьера и, что казалось странным, называли так вполне серьезно.

Это вмешательство королевы подкупило г-на Тьера; он снова занял свою должность, удовольствовавшись требованием предъявить четырем великим державам ультиматум, заключавший в себе casus belli.[6]