— Цезарь, помни, что ты смертен!

И потому будущий 1832 год представлялся мрачным и полным угроз; наследники принца де Конде затеяли судебный процесс, страшный процесс, в котором все вопросы, уже решенные следствием и судом, жестоким образом обсуждались снова; процесс, в котором почтенное имя королевы оказалось стоящим рядом с более чем непопулярным именем г-жи де Фёшер; разумеется, этот процесс был выигран г-жой де Фёшер и двором, но какая омраченная радость проистекает из подобной победы!

Затем то и дело стали возникать новые заговоры.

Сначала таинственный заговор на башнях собора Парижской Богоматери: заговор Консидера.

Немного позднее роялистский заговор на улице Прувер: заговор Понселе.

Затем «Трибуна» представила доказательство того, что если Луи Филипп и не воевал против Франции, то не из-за недостатка желания: газета опубликовала его письма испанской хунте и перепечатала его Таррагонское воззвание.

Затем был переиздан его юношеский дневник, где он выражал радость по поводу хорошего отношения к нему со стороны г-на Колло д’Эрбуа и признавался в том, что написал заметку для «Друга народа», газеты Марата.

Затем вдруг появилась статья Карреля, которую вполне могли бы подписать Тразея или Кокцей Нерва, настолько она дышала его античным героизмом.

Статья была по поводу практиковавшихся тогда арестов журналистов.

«… Подобный порядок, — писал прославленный публицист, — не будет с нашего согласия называться свободой прессы. Столь чудовищная узурпация не пройдет. Мы станем преступниками, если будем ее терпеть, и нужно, чтобы это министерство знало, что всего один мужественный человек, на стороне которого находится закон, способен поставить свою жизнь на кон не только против жизней семи или восьми министров, но и против всех крупных и мелких интересов, которые окажутся бесстыдным образом связаны с судьбой подобного министерства. Жизнь человека, тайком убитого на углу улицы в разгар мятежа, мало что значит; но жизнь человека чести, который, сопротивляясь от имени закона, будет убит у себя дома подручными г-на Перье, значит много: его кровь будет взывать к мести. Если министерство решится на такую ставку, оно, скорее всего, проиграет.

Постановление об аресте под предлогом очевидного преступления не может быть законным образом вынесено против писателей, публикующихся в периодической печати, и всякий писатель, обладающий чувством собственного достоинства, противопоставит беззаконию закон и силе силу. Это наш долг, и будь что будет.

Это была одна из тех грандиозных дуэлей, что отвечали героическому воображению прославленного писателя; однако он напрасно ударял острием своего пера и острием своей шпаги в щит министерства: министерство не приняло вызова.

Правда, в разгар упомянутых событий распространилась новость, завладевшая вниманием всех благородных умов.

Посредством стремительной и необычайно смелой атаки капитан Галлуа только что захватил Анкону, и трехцветный флаг отразился в водах Адриатики.

Однако мало-помалу эта новость, сократившаяся до своих истинных размеров, лишилась ореола отваги, совершенно непостижимой в сравнении с теми робкими шагами, какие французское правительство предпринимало на протяжении последних двух лет; капитан Галлуа, которому, чтобы начать действовать, следовало дождаться позволения святого отца, действовал без его позволения; святой отец, вместо того чтобы быть благодарным нам за это решение, был в ярости, а кардинал Бернетти воскликнул:

— Да со времен сарацин ничего похожего не предпринималось против папы!

К тому же следующее письмо капитана Галлуа своему брату, полковнику Галлуа, распространявшееся среди членов республиканской партии, свидетельствовало о приверженности правительства плану золотой середины, от которого оно не намеревалось отходить ни на шаг:

Дорогой Огюст!

В то время как ты полагаешь, что я нахожусь в Тулоне, я пишу тебе из Анконы, куда с поразительной быстротой, всего за четырнадцать дней, привел дивизион, состоящий из двух фрегатов и одного 90-пушечного линейного корабля и перевезший 66-й пехотный полк. У меня был приказ дожидаться здесь посланца от г-на де Сент-Олера, французского посла в Риме, но, поскольку этот посланец так и не появился, я счел возможным высадиться на берег самостоятельно, что мы и проделали ночью, преодолев крепостную стену и взломав ворота военной гавани. Тебе было бы любопытно видеть своего брата, идущего в три часа утра вместе с ротой гренадер захватывать прямо в постели папского легата, который, казалось, был куда больше раздосадован тем, что потревожили его сон, нежели тем, что город захвачен, о чем он и не догадывался; впрочем, ему принесли извинения за столь большую вольность. Разоружение сторожевых постов в городе прошло без всякого противодействия, без единого выстрела. Крепость капитулировала. Тайна сохранялась настолько хорошо, что, когда мы были в пяти льё от Анконы, никто еще не знал, куда мы направляемся, даже командир 66-го полка, утверждавший позднее, что экспедиция находилась под его начальством, хотя тогда писал мне: "Командующему французскими войсками". Это столкновение самолюбий едва не заставило нас перерезать друг другу горло, однако генерал Кюбьер, прибывший из Рима, чтобы принять на себя главное командование, в конечном счете немного нас примирил.

У меня еще нет никаких известий из Франции. Письмо я отправляю с эстафетой, через посредство г-на Бертена де Во-сына, который состоит при г-не Себастьяни; я вручил ему телеграфную депешу, которую он должен по телеграфу переслать в Париж из Лиона. На мой взгляд, правительство должно быть благодарно мне за то, что я дал ему возможность проявить инициативу, не неся при этом ответственности, ибо оно может откреститься от моих действий или же одобрить операцию и ее последствия.

Жители всей Романьи чрезвычайно любят нас и хотят, чтобы папское правление несколько улучшилось; для этого несчастного народа пришло время дышать немного свободнее, ибо до сей поры он беспрерывно угнетался.

Полагаю, дорогой друг, что ты уже должен был излечиться от своих почетных ранений и что я буду хотя бы иметь счастье знать, что ты находишься во Франции, если уж мне не дано счастья обнять тебя.

Твой любящий брат

Так что вся честь Анконской экспедиции досталась капитану Галлуа и полковнику Комбу, тому самому офицеру, которому немного позднее предстояло обрести столь прекрасную смерть под стенами Константины.

Пока офицеры исполняли эту доблестную миссию, в которой смерть казалась благостной, поскольку ее окружало обаяние победы, Казимир Перье, чья душа истекала кровью, чахнул на пыточном ложе власти.

О Данте Алигьери, великий изобретатель мучительных пыток, есть ли в твоей возвышенной поэме что-нибудь страшнее этой страницы, позаимствованной нами из сочинения Луи Блана:

«Как бы там ни было, усиление нападок, которым подвергались даже те меры, на какие он надеялся более всего, привели Казимира Перье в состояние сильнейшего раздражения, делавшего его в глазах тех, кто составлял ближайшее окружение министра, предметом сочувствия или страха. То подавленный и едва волочащий ноги, то перевозбужденный до безумия, он, казалось, жил теперь лишь для того, чтобы ненавидеть. Ничто не могло утишить жажду властолюбия, пылавшую в нем, — ни покорность коллег, которых он одним щелчком заставлял шевелиться; ни его господство над Палатой депутатов, чьи страсти он попеременно то успокаивал, то возбуждал; ни то, что он один мог держать в узде заносчивость царедворцев; ни знаки уважения со стороны самого короля, вынужденного молча подчиняться его оскорбительной преданности.