Стихи остаются прекрасными, поступок был мужественным. И стихи, и поступок принадлежат Виктору Гюго.
Вот отрывок из этих стихов:
Молчите вы?! Однако я, кого уста нередко сжаты
Для песен о заре, но кто всегда готов воспеть закаты,
Кого когда-то в Реймсе как гостя Карл X принимал,
Кто горести его оплакал, но прегрешенья порицал,
Молчать не буду. Спущусь понуро, сдерживая боль,
В глубокий склеп, где свергнутый покоится король;
Под мрачным низким сводом повешу свой фонарь
И, с грустью вспоминая о том, что было встарь,
В сей век забвенья, так заразившего других,
Начну творить во тьме благочестивый стих!
Но что за дело мне, тому, кто, развернув свои крыла,
Касается порой волшебной лиры, что ввысь всегда влекла;
Кто любит лишь волну морскую, безбрежные поля,
Да страждущих — лишь злобным откажу в любви я;
Кто, видя в шторм корабль, летящий на раздутых парусах,
Тревоги полон за матросов, что головой рискуют на снастях,
И кто подчас сострадать начинает сильней
Не только народа трудам, но и трудам королей;
Но что за дело мне, право, что боле шести лет назад
Из круга друзей венценосных король был внезапно изъят,
Обломок хладный старины у края наших пенных волн?!
Кто призраком над веком нависал, гордыни полн;
Кто ничего в суждениях не мог давно уж изменить
И, людям надоев, старался скрыть лицо свое в тени;
Кого отправили, больного старика, без трона и щита,
В изгнанье, дав знать ему, что жизнь его уж прожита!
Скажу в ответ, не опасаясь слышать снова злобы вой,
Что молодость моя его восшествию на трон была сестрой.
В парадных стенах Сен-Реми, где прославляется Творец,
В один и тот же день стояли мы: он, старик, и я, почти юнец.
И я, поэт, кого он знал, не потерплю, признаюсь в том,
Чтоб мертвый мой король лежал в гробу нагом;
Пока кричит вдали толпа бездушных наглецов,
Божественная жалость, служанка беглецов,
Что их тела в гробовой обряжает наряд,
Не зря в ночи, где лишь ее сияет взгляд,
У скорбных дум моих пришла просить
Обрывок бархата, чтоб этот гроб покрыть.
LXIX
Таким образом все, как видим, способствовало благополучному шествию королевской семьи к вершине неограниченного могущества, конечной цели всех желаний ее главы.
И следует сказать, что как король он был невероятно обласкан покровительством Провидения.
Как отец он был щедро благословлён божественной добротой.
Как король он был наделен полнейшей неуязвимостью: он избежал гибели от пистолета безымянного убийцы, совершившего первое покушение на него, от адской машины Фиески и от ружья Алибо.
Как король он видел, как один за другим уходят его друзья и его самые страшные враги: Лафайет и Казимир Перье, Каррель и Карл X.
Как король он если и не уничтожил, то, по крайней мере, рассеял республиканскую партию; он почти помирился с континентальной Европой, не поссорившись при этом с Англией.
Наконец, как король он сделался главой, образцом, эмблемой, героем, идолом той честолюбивой буржуазии, которая, свергнув с престола аристократию, угнетала народ и стремилась заменить денежным дворянством военное дворянство Наполеона, царедворческое дворянство Людовика XV и феодальное дворянство Людовика XIII и Генриха IV.
Как отец он созерцал пышный расцвет благородной и крепкой семьи: пять принцев, все как на подбор красавцы, храбрецы, носящие самые прославленные и самые древние в христианском мире имена, блистательный султан, где над всеми возвышался старший брат, которого самые безжалостные враги могли упрекнуть лишь в его красоте, почти женской, а друзья — в его храбрости, почти безрассудной; три принцессы, у которых красота, этот ореол женщины, была лишь второстепенным достоинством, три принцессы, старшая из которых, принцесса Луиза, служила примером святой доброты, средняя, принцесса Мария, была прославлена как художница, а младшая, принцесса Клементина, знаменита своим остроумием.
Чего еще мог бы осмелиться требовать у Неба отец и король: отец, видевший рядом с собой этот прелестный кружок из восьми сияющих лиц; король, владевший этим троном, самым прекрасным троном на свете, и колоссальным личным состоянием, двенадцатью миллионами цивильного листа и самыми красивыми дворцами во Франции — Тюильри, Версалем, Сен-Клу, Фонтенбло, Компьенем, Рамбуйе?
То, чего он осмелился требовать, были деньги: деньги, деньги и снова деньги.
Время от времени он требовал еще чуточку деспотической власти.
Но деспотическая власть ничего не стоила буржуазии; более того, буржуазия была не прочь видеть, как ее ставленник наносит удар по народу, который осязаемо шевелился у нее под ногами, и по интеллигенции, которая во всеуслышание роптала у нее над головой.
Да, мы забыли упомянуть, что в том же 1836 году Луи Филипп снова едва не был убит: какой-то негодяй по имени Мёнье выстрелил в него; но, поскольку этот преступник был человек заурядный, поскольку он проливал слезы и молил о помиловании, помилование было ему даровано.
И буржуазия рукоплескала помилованию Мёнье точно так же, как она рукоплескала казни Алибо.
Так что король по-прежнему пользовался полученным от Неба даром неуязвимости.
Да и новости были отличные: старшая дочь Луи Филиппа вышла замуж за короля бельгийцев. Правда, это был король, имевший титул новее, чем у Луи Филиппа; правда, он правил мелким королевством, но все же это был король.
Герцог Орлеанский, со своей стороны, женился на принцессе Елене Мекленбург-Шверинской.
Правда, он женился на ней вопреки воле ее брата, который не считал, что один из Бурбонов, один из Орлеанов, один из потомков Людовика Святого происходит из достаточно подходящей для нее семьи, и понадобилось влияние Пруссии, чтобы уравновесить в этом деле влияние России.
Так что в лице своих принцев буржуазия породнилась с Кобургами и Шверинами, что было для нее чрезвычайно почетно.
Эта бедная буржуазия тотчас возомнила себя возведенной в дворянство.
Однако она не подумала об одном обстоятельстве — о том, что такое породнение будет ей дорого стоить.
Король снова потребовал денег.
Он потребовал миллион франков единовременно в качестве приданого для своей старшей дочери Луизы, которая только что вышла замуж.
Он потребовал, кроме того, миллион франков в год в качестве денежного пособия для своего старшего сына, который намеревался жениться.
Наконец, он потребовал полмиллиона франков в качестве ежегодного апанажа для герцога Немурского, который рано или поздно мог жениться.
О, на этот раз буржуазия встревожилась!
Пока дело касалось лишь ее чести, то есть чести Франции, она не возражала.
Но, когда дело коснулось ее кошелька, она возроптала.
Да и в какое время власть потребовала этих дополнительных расходов на приданое, денежные пособия и апанажи? В то время, когда со всех концов Франции доносится общий горестный стон, общий протяжный плач!
Прислушайтесь к голосам городов, департаментов и провинций: повсюду один и тот же крик о нищете, невзгодах и голоде.
