— И в чем, по вашему мнению, состояла миссия императора?

— Это миссия свободы.

— Знаете, любой другой человек, кроме меня, попросил бы вас привести тому доказательство.

— И я представил бы его, даже вам.

— Послушайте, вы не поверите, до какой степени мне это интересно!

— Когда Наполеон, или, скорее, Бонапарт, явился нашим отцам, Франция выбиралась из положения, в какое завела ее не республика, а революция. В одном из приступов политической горячки она настолько опередила все другие нации, что нарушила равновесие в мире; этому Буцефалу понадобился Александр Македонский, этому льву — Андрокл; тринадцатое вандемьера поставило их лицом к лицу: революция была побеждена; короли, которым следовало признать брата в человеке, стоявшем у пушки на улице Сент-Оноре, увидели врага в диктаторе, пришедшем к власти восемнадцатого брюмера; они приняли за консула республики того, кто был уже главой монархии, и, в своем безумии, вместо того, чтобы лишить его свободы посредством условий всеобщего мира, навязали ему европейскую войну. Тогда Наполеон призвал к себе всех молодых, отважных и умных людей Франции, а затем рассеял их по всему миру; став воплощением реакции для нас, он способствовал прогрессу у других; повсюду, где он прошел, были посеяны семена революций: Италия, Пруссия, Испания, Португалия, Польша, Бельгия, даже Россия поочередно призвали своих сынов к священной жатве, а он, как пахарь, утомленный рабочим днем, скрестил руки и с высоты утеса Святой Елены наблюдал за тем, как трудились другие; именно тогда он осознал свою божественную миссию и с его уст сорвалось пророчество о республиканской Европе.

— А верите ли вы, — промолвила королева, — что если бы герцог Рейхштадтский не умер, он продолжил бы дело своего отца?

— По моему мнению, сударыня, у таких людей, как Наполеон, не бывает отцов и не бывает сыновей: они рождаются, как метеоры, в утренних сумерках, пролетают от одного горизонта до другого по небу, освещая его, и теряются в вечернем мраке.

— Не считаете ли вы, что сказанное вами не слишком утешительно для тех членов его семьи, которые еще питают какую-то надежду?

— Это так, сударыня, ведь мы предоставили ему место в нашем небе лишь при условии, что он не оставит наследников на земле.

— И тем не менее он завещал свою шпагу сыну.

— Дар стал для него роковым, сударыня, и Бог отменил завещание.

— Но вы пугаете меня, ибо сын Наполеона, в свою очередь, завещал ее моему сыну.

— Эту шпагу тяжело будет носить простому офицеру Швейцарской конфедерации.

— Да, вы правы: ведь эта шпага — скипетр.

— Остерегайтесь впасть в заблуждение, сударыня, я очень опасаюсь, что вы живете в той обманчивой и опьяняющей атмосфере, какую привозят с собой ссыльные. Время, продолжающее идти для всех остальных, словно останавливается для изгнанников. Люди и предметы по-прежнему видятся им такими, какими они их оставили, а тем временем у людей меняются лица, а у предметов — облик; поколение, видевшее, как Наполеон возвращается с острова Эльба, угасает с каждым днем, сударыня, и этот поразительный поход уже не воспоминание людей, а исторический факт.

— Значит, вы полагаете, что для семьи Наполеона уже нет надежды вернуться во Францию?

— Если бы я был королем, я призвал бы ее завтра же.

— Я не это имела в виду.

— Вернуться иным путем шансов мало.

— Какой совет вы дали бы члену этой семьи, грезящему о возрождении наполеоновской славы и наполеоновского могущества?

— Я посоветовал бы ему проснуться.

— А если бы, несмотря на первый совет, по моему мнению, наилучший, он продолжал упорствовать и попросил бы вас дать ему второй совет?

— Тогда, сударыня, я посоветовал бы ему добиться отмены изгнания, купить землю во Франции, стать депутатом, постараться своим талантом склонить на свою сторону большинство в Палате и, воспользовавшись этим, низложить Луи Филиппа и сделать так, чтобы его избрали королем вместо него.

— И вы считаете, — продолжила герцогиня де Сен-Лё, печально улыбнувшись, — что любое иное средство не будет иметь успеха?

— Я в этом убежден.

Герцогиня вздохнула.

В эту минуту колокол прозвонил к завтраку; задумчивые и молчаливые, мы направились к замку и по пути туда герцогиня не сказала мне ни одного слова, но, подойдя к двери, она остановилась и, с неописуемой тревогой взглянув на меня, сказала:

— О! Я бы очень хотела, чтобы мой сын находился здесь и услышал то, что вы сейчас мне сказали!»

Смерть герцога Рейхштадтского, которую я упоминал в разговоре с герцогиней де Сен-Лё, произошла 22 июля 1832 года.

Известно, какие слухи всегда носятся вокруг гробов претендентов на престол; уже давно, справедливо или нет, политики были убеждены, что наследник Наполеона непременно умрет молодым, и, когда новость о его смерти распространилась, они лишь покачали головой и сказали:

— Он носил чересчур великое имя, чтобы жить.

Впрочем, во Франции отзвук этой смерти был глухим и вскоре затих. Самые пылкие приверженцы императора опасались возвращения юноши, воспитанного в школе г-на фон Меттерниха. В светлых волосах и женственных чертах герцога Рейхштадтского было куда больше от матери, чем от отца, куда больше от Марии Луизы, чем от Наполеона. И разве нельзя было опасаться, что он окажется таким и в духовном отношении и сердце его будет в большей степени австрийским, нежели французским?

Короче говоря, он умер; одиннадцати лет оказалось достаточно ангелу погребения, чтобы наглухо замуровать гробницу отца и сына; и, поскольку никто не боялся более возвращения во Францию ни изгнанника с острова Святой Елены, ни претендента из дворца Шёнбрунн, через год и шесть дней после этой смерти статуя императора снова заняла свое место на вершине Вандомской колонны.

Скажем коротко о том, что произошло за этот промежуток времени, самыми важными событиями которого стали смерть культа сенсимонизма и рождение дочери герцогини Беррийской.

У нас нет здесь возможности отследить сенсимонистский культ во всех подробностях, связанных с его рождением, развитием и смертью; рожденный у смертного одра Сен-Симона, он рос на улице Монсиньи, чахнул в Менильмонтане и умер в суде присяжных.

Перед этим судом 27 августа 1832 года предстали отец Анфантен, Мишель Шевалье, Барро, Дюверье и Олинд Родриг.

Их обвиняли:

1° в правонарушении, предусмотренном статьей 291 уголовного кодекса, которая запрещала собрания численностью более двадцати человек;

2° в оскорблении общественной морали и нравственности.

Господа Анфантен, Дюверье и Мишель Шевалье были приговорены каждый к году тюремного заключения и штрафу в пятьдесят франков;

господа Родриг и Барро — лишь к штрафу в пятьдесят франков.

Пусть, однако, никто не думает, что мы стоим на стороне судей, выступая против обвиняемых; нет, судебное разбирательство было пристрастным, а скорее, слепым; те, кого призвали вынести приговор, были людьми честными, но недальновидными. Они увидели лишь правонарушение в учении, нелепом в каких-то своих положениях, как это бывает почти всегда с любыми учениями в момент их возникновения, но во всем остальном исполненном устремления к будущему. Евангелие, представлявшее в сжатом виде эту веру, было кратким и ясным: «Каждому по его способности, каждой способности по ее делам». Возможно, такому правилу недоставало милосердия и оно оставляло лишь небо тем нищим духом, к которым Христос был преисполнен сердечного сострадания, однако оно определенно не было лишено логики.

А кроме того, впервые великая честь была воздана кому следует: труд, этот раб в прошлых веках, становился царем в веках будущих.

Вот почему, если бы не общность женщин и отмена наследования имущества, провозглашенные сенсимонистами, правительству — заметьте, что мы не говорим «правосудию» — так вот, правительству было бы не так уж легко расправиться с сенсимонистским учением.