На рассвете 19 февраля в одиночную камеру Фиески вошел аббат Гривель и известил заключенного, что для него настал час готовиться к смерти.

— Этого не может быть! — воскликнул Фиески, растерянными глазами глядя на исповедника.

Накануне он заверял своего адвоката, что ему обещали не только сохранить жизнь, но еще и отправить его вместе с багажом в Америку.

Адвокат покачал головой в знак сомнения и произнес:

— Не тешьте себя этой надеждой, Фиески, ибо разочарование будет жестоким и, возможно, у вас уже не найдется мужества в тот момент, когда оно вам понадобится.

— В любом случае, — ответил Фиески, — если они не сдержат данного мне слова, Нина Лассав бросится к ногам маршальши Мортье, та обратится с ходатайством к королю и меня помилуют.

— Такое, несомненно, возможно, — сказал г-н Паторни, — но, тем не менее, не слишком рассчитывайте на это.

— Послушайте, — сжимая кулак, произнес Фиески, — вы ведь приносили мне книги, не так ли?

Да.

— Так вот, если меня казнят, вы потребуете вернуть эти книги и в одной из них найдете адресованное вам письмо с подробным описанием того, что мне было обещано.

После казни Фиески г-н Паторни перерыл эти книги, но никакого письма в них не нашел.

В ночь на 19 февраля у заставы Сен-Жак был возведен эшафот, и, как мы уже сказали, на рассвете этого дня в камеру Фиески вошел аббат Гривель, чтобы призвать его готовиться к смерти.

Мало-помалу Фиески вновь обрел все присущее ему бахвальство; он еще питал надежду на спасение. В числе знаков внимания, которые ему оказывали, была и посылка с превосходными сигарами; поскольку Море был курильщиком, Фиески взял одну из этих сигар и послал ее своему сообщнику в знак примирения.

Море отказался, а Пепен взял ее и закурил.

Тем временем открылся зал, где, когда осужденных бывает несколько, совершается из общий предсмертный туалет. Пепен со смирением подчинился этому страшному испытанию, Море остался бесстрастным, как всегда, а Фиески то и дело повторял, глядя на дверь:

— Но где же господин Ладвока́? Неужели господин Ладвока́ не придет?

Затем, скрежеща зубами, он произнес, обращаясь к аббату Гривелю:

— Ах, святой отец! Если он не придет, я умру проклятым!

Наконец, осужденным объявили, что час настал и им следует спускаться вниз; у подножия лестницы в ожидании их стояли три повозки; каждый забрался в свою.

— В сущности, — произнес Фиески, усаживаясь в повозке, — я не должен удивляться тому, что со мной происходит.

— И почему же? — спросил его аббат Гривель.

— Да потому, что во время экспедиции в Калабрию одна цыганка предсказала мне, что рано или поздно я с довольной душой умру на гильотине; и она не обманула меня.

Около восьми часов мрачный кортеж прибыл к месту казни; три ряда солдат окружали эшафот; живая стена тотчас распахнулась, и повозки с осужденными проехали через образовавшуюся брешь.

Позади них брешь закрылась.

Повозки остановились. Фиески, по-прежнему возбужденный, по-прежнему нетерпеливый, спрыгнул вниз. Пепен спустился с повозки со спокойствием, не покидавшим его, видимо, с тех пор, как он навсегда распрощался с жизнью. Море пришлось поднять и поставить на землю.

В эту минуту улыбка впервые тронула его губы, и он произнес:

— Это не сердце подводит, а ноги.

Все трое, со связанными за спиной руками, подошли к подножию эшафоту и встали задом к нему.

Священники, сопровождавшие осужденных, поднесли там к их губам распятие, одновременно произнося последние увещания.

Пепен, всю дорогу куривший сигару, бросил ее, чтобы поцеловать распятие.

В эту минуту к Пелену подошел полицейский комиссар.

— Если вы хотите сделать какие-нибудь признания, — сказал он, — то для вас исполнение приговора будет отсрочено.

— Мне не в чем признаваться, — ответил Пепен, — а так как, на мой взгляд, я вполне готов к смерти, то по мне уж лучше умереть немедля.

Комиссар удалился.

К Пелену подошли исполнители казни и, обращаясь к нему, сказали:

— Идемте!

— Выходит, начнут с меня, — откликнулся Пепен.

И, кивнув Море, он сделал шаг вперед.

На плечи ему набросили желтый плащ, и он твердым шагом стал подниматься по ступенькам эшафота.

Взойдя на помост, он остановился.

Все поняли, что он хочет что-то сказать, и в толпе зрителей воцарилось полное безмолвие.

— Я умираю безвинно, я умираю как жертва! — крикнул Пепен. — Прощайте!..

Затем, последний раз взглянув на небо, он сам отдался в руки палачей.

Следом за ним пошел Море; когда он встал рядом с откидной доской гильотины, палач довольно грубо схватил его за плечи и разорвал верхнюю часть его фланелевого жилета.

И тогда, повернувшись к этому человеку, Море мягко и тихим голосом сказал:

— Зачем вы портите жилет? Если вы гнушаетесь им, он вполне может послужить какому-нибудь бедняку.

Едва он произнес эти слова, с головы у него сорвали черный шелковый колпак, и его длинные седые волосы затрепались на ветру.

Это спокойное лицо, эта седая голова произвели сильное впечатление на толпу; поднялся глухой ропот, стихший лишь после того, как голова старика упала под ударом ножа гильотины.

Подняться на эшафот теперь предстояло Фиески.

— Не покидайте меня вплоть до самого порога вечности, — сказал он аббату Гривелю.

И священник, верный своей миссии, поднялся вместе с ним на помост.

Аббат Гривель в последний раз поднес к губам Фиески распятие, и тот, обращаясь к нему, произнес:

— Желая отблагодарить вас, я очень хотел бы, чтобы мне было позволено вернуться минут через пять и сообщить вам новости с того света.

То были его последние слова. Он сам лег на откидную доску, как если бы торопился покончить с жизнью.

Из всех троих он явно был наименее мужественным.

Вот какое участие каждый из них принял в этом преступлении:

Пепен дал деньги на то, чтобы взять внаем комнату;

Море изготовил адскую машину и зарядил ружейные стволы;

Фиески поджег пороховой шнур.

Два дня спустя площадь Биржи была заполнена толпой зевак, ломившихся в дверь одного из здешних кафе: хозяин этого заведения нанял Нину Лассав, любовницу Фиески, на работу в качестве кассирши.

Одной из характерных черт царствования Луи Филиппа являлась бесстыдная спекуляция, и, возможно, приведенный нами факт не входит в число самых печальных ее примеров.

Пока происходили все те события, о каких мы только что рассказали, г-н Тьер порвал с г-ном Гизо и занял должность председателя совета министров.

Тем не менее первый состав кабинета министров, в том в виде, в каком его задумал г-н Тьер, оказался разрушен выходкой Юмана, который внезапно, вопреки решению, принятому на совете, предложил сократить доходность государственных долговых обязательств.

Через два дня после казни Фиески и его сообщников, то есть 22 февраля 1836 года, кабинет министров был воссоздан при следующих условиях:

г-н Тьер стал министром иностранных дел и председателем совета министров,

г-н Созе — хранителем печати и министром юстиции,

граф де Монталиве — министром внутренних дел,

г-н Пасси — министром торговли и общественных работ,

г-н Пеле — министром народного просвещения,

г-н д’Аргу — министром финансов,

адмирал Дюперре — министром военно-морского флота,

маршал Мезон — военным министром.

Первой новостью, ставшей известной г-ну Тьеру после того, как он приступил к руководству министерством иностранных дел, явилось нарушение Венских договоренностей в отношении Кракова.

В Краков, независимый и строго нейтральный вольный город, в который ни под каким предлогом не могли быть введены никакие военные силы, вторглись сначала австрийцы, затем русские, а потом и пруссаки.

Оккупация произошла 17 февраля 1836 года; г-н Тьер приступил к руководству министерством иностранных дел 22 февраля.

Господин Тьер позволил оккупировать Краков.