— Я ухожу, проникнутый глубокой печалью, — произнес г-н Лаффит, — поскольку верю в искренность ваших убеждений, а эти убеждения делают великие беды неизбежными. Я страшусь их для Франции, а еще больше — для короля. Несчастье происходит из-за различий в оценке Июльской революции. Кто-то видит в ней лишь несколько улучшенную Хартию тысяча восемьсот четырнадцатого года и простую смену лиц, тогда как бо́льшая часть граждан, по крайней мере все решительные люди, усматривают в ней победу народовластия и полное уничтожение режима Реставрации. Уже давно печать выступала против системы тринадцатого марта; против нее своим присутствием выступала и та огромная толпа, что примкнула к погребальному шествию с гробом генерала Ламарка; эта толпа состояла из людей всех слоев общества, всех уровней имущественного положения, из военных, буржуа, молодежи, простонародья, национальной гвардии; и если на другой день пятнадцать или двадцать тысяч национальных гвардейцев встали на защиту правительства, то это произошло не потому, что они поддерживали его действия, а единственно потому, что их собственная жизнь оказалась в опасности. В этот момент они предали забвению систему тринадцатого марта и думали лишь о спасении Июльской монархии.
— Господин Лаффит, — ответил король, — я верю в вашу искренность, но в данном случае вы ошибаетесь: против системы тринадцатого марта, как вы упорно продолжаете ее называть, выступают лишь республиканцы и карлисты.
— Эта система, — сказал в заключение г-н Лаффит, — привела нас к гражданской войне. Даже если противники данной системы будут составлять в стране меньшинство, это меньшинство обладает такой энергией, что пренебрегать им нельзя. Моральная сила значит больше, чем пушки и штыки. Добропорядочные граждане не могут избавиться от острой тревоги за судьбу монархии, которая дорога им и которая оказалась скомпрометирована системой, несовместимой с чувствами французов.
— Вопрос в том, кто такой Луи Филипп: это псевдозаконный король или король, узаконенный волей нации? — произнес г-н Одилон Барро. — Его выбрали королем как Бурбона или хотя он и Бурбон? Если бы, вместо того чтобы следовать застарелым путем Реставрации, вы пожелали, чтобы все органы власти, все общественные институты имели то же происхождение, что и ваша власть, союз между Францией и вашей династией был бы возможен, причем без угрозы разрыва. Коль скоро вы думаете иначе, продолжайте свой опыт, однако друзья страны и вашего величества могут участвовать в этом лишь с большой тревогой.
— Я буду упорствовать в том, что считаю благом для моей страны, — ответил король, — и твердо убежден в том, что, когда страсти утихнут, все признают, что я поступаю правильно. Моя жизнь посвящена моей стране, и мне известно, что я ей обещал. И вы знаете, господа, изменял ли я своим обещаниям и своим клятвам.
LVIII
Как и сказал король, суд был скорым, однако обвиняемые предстали не перед судом присяжных, а перед военным трибуналом.
Молодого художника по имени Жоффруа приговорили к смерти, но приговор был обжалован им, и кассационный суд, учитывая защитительную речь Одилона Барро, заявил, что военный трибунал первого военного округа превысил свою власть.
Это постановление было незамедлительно обнародовано и вызвало огромную радость в Париже, ибо смертную казнь по политическим мотивам уже давно исключали наши нравы, хотя пока еще не исключали наши законы.
Правительство было вынуждено примириться с этим величием правосудия, могущество которого превышало его собственное могущество; таким образом, было признано, что оно совершило то же правонарушение, что и Карл X, но не подверглось тому же наказанию.
В итоге обвиняемые предстали перед судом присяжных.
Во всех восстаниях, имеющих политические цели и зиждущихся на убеждениях людей, редко случается, чтобы сражение не выдвинуло на первый план чье-нибудь необычайное мужество, а поражение — чей-нибудь возвышенный характер.
Тем, кто удостоился чести завоевать общественное восхищение своим мужеством в бою и твердостью своего характера в суде, был некто Жанн.
По странной случайности, Жанн, сражавшийся на баррикадах в квартале Сен-Мерри, Жанн, представший перед судом присяжных, Жанн, являвшийся республиканцем, был братом карлиста Жанна, торговца писчебумажными товарами в пассаже Шуазёль, в витринах которого можно было увидеть всевозможные изображения графа де Шамбора — стоящего на ногах и сидящего в седле, его бюсты и отчеканенные на медалях профили.
Ответы Жанна в ходе допроса являются образцом чистосердечия, мужества и лаконичности.
«Вопрос. — Участвовали вы в погребальном шествии пятого июня?
Ответ. — Да, сударь.
Вопрос. — По возвращении вы кричали "К оружию!"?
Ответ. — Да, как это делали все национальные гвардейцы.
Вопрос. — Около пяти часов пополудни вы были на перекрестке Сен-Мерри?
Ответ. — Да.
Вопрос. — С оружием?
Ответ. — Да, сударь, с ружьем, которое я принес из дома.
Вопрос. — Вы участвовали в возведении баррикады?
Ответ. — Да; два национальных гвардейца были убиты возле меня на бульваре; в нас стреляли без всякого повода с нашей стороны, и мне показалось, что, подвергшись нападению, мы имеем право защищаться.
Вопрос. — Вы командовали огнем?
Ответ. — Нет, сударь; мне в поясницу угодила пуля и опрокинула меня; тем не менее я поднялся и выстрелил из ружья, но всего один раз, поскольку нападавшие обратились в бегство.
Вопрос. — Да, но они вернулись и застали вас на том же месте?
Ответ. — Я не хотел покидать своих товарищей.
Вопрос. — И вы всю ночь оставались на баррикаде?
Ответ. — Да, сударь.
Вопрос. — И вы стреляли?
Ответ. — Да, стрелял.
Вопрос. — Вы раздавали патроны?
Ответ. — Да, сударь.
Вопрос. — Где вы брали патроны?
Ответ. — В патронных сумках убитых солдат.
Вопрос. — Назавтра вы стреляли весь день?
Ответ. — Да, сударь, весь день.
Вопрос. — Вы были в числе тех, кто в конце атаки стрелял из окон дома номер тридцать?
Ответ. — Да; когда солдаты захватили баррикаду, у нас больше не было патронов, а иначе бы мы там остались; в итоге мы ушли оттуда, со штыками наперевес прорвавшись сквозь ряды пехоты».
Следует сказать также, что Жанна превосходно поддерживала его мать; этот новоявленный Гракх обрел новоявленную Корнелию, наделенную не благородным именем, как античная Корнелия, а благородным сердцем.
Вот письмо, которое она написала сыну и которое сохранил для нас Луи Блан.
Оно было вручено Жанну накануне судебных прений:
«Твоя мать будет слушать тебя сегодня и все остальное время судебных прений. Из того, что тобой было до сих пор произнесено, ты еще ни у кого ничего не позаимствовал. Человек, повторяющий слова из чужой речи, не может постичь чувств, теснящихся в глубине сердца того, кто говорит лишь в соответствии со своими убеждениями. Я отдаю должное добрым намерениям г-на П. и других. Страх увидеть тебя потерпевшим неудачу заставляет их сомневаться в твоих дарованиях, но я-то знаю их!.. По крайней мере, я знаю их достаточно для того, чтобы понимать, на что ты способен!.. В такой критический момент необоснованное неверие в самого себя явилось бы пятном на столь безупречной репутации, как твоя. Защищай свою правоту; дай знать, насколько это будет в твоих силах, что ты находился в обстоятельствах законной обороны, будь прост и великодушен, щади своих врагов, насколько это тебе удастся; доверши мое счастье, пусть я услышу, как общественное мнение скажет: "Он был столь же велик в поражении, сколь храбр в опасности". Пусть душа твоя поднимется на высоту твоих поступков. О, если б ты только знал, сколь горда я тем, что произвела тебя на свет! Не опасайся слабости с моей стороны, ибо твоя великая душа обладает даром возвышать мою.
Прощай! Хоть мы и разлучены, душа моя не покидает тебя».
