Да, признаюсь, я медлил с одобрением предложения Бриквиля, это правда; но речь шла о конфискации шестисот тысяч франков ренты, принадлежавших изгнанной семье, и мне претило подписывать такой указ.

Честь Франции требует, чтобы эта семья не была вынуждена просить милостыню на чужбине. Тем не менее, хотя герцогиня Беррийская приходится племянницей королеве, я дал приказ о ее аресте; но я не хочу крови. Вспомните, что сказал один из членов Конвента: «Они отрубили голову Карлу Первому, и Стюарты вернулись; они ограничились тем, что изгнали Якова Второго, и Стюарты навсегда исчезли из Англии». Мой отец, несмотря на мои просьбы, совершил ошибку, проголосовав за смерть Людовика Шестнадцатого из желания дать кровавые доказательства верности Революции; я не намерен повторять его ошибки.

— Более всего раздражает нацию отсутствие у кабинета министров достоинства во взаимоотношениях с заграницей, его слабодушие, его малая забота о национальной чести, — произнес г-н Араго. — Пруссаки были остановлены, когда с ними заговорили твердым тоном, вот и австрийцы ни за что не вторглись бы в Италию, если бы в сношениях с ними придерживались такого же языка.

— Вы говорите о наших угрозах в отношении Бельгии, но эти угрозы не могли оказать большого действия; вы знаете, сколько у нас было тогда войск? У нас было семьдесят восемь тысяч солдат, учитывая армию в Алжире; семьдесят восемь тысяч, не более; и вы хотели воевать, имея такую армию?

— Этого было тогда вполне достаточно, принимая в расчет воодушевление нации, — ответил королю г-н Араго. — Если правительство Франции пользуется доверием народа, оно всегда может говорить решительно. Невыразимая манера говорить господина де Сент-Олера вызывает единодушное недовольство людей. Он просил пощады для короля французов!.. И у кого? У папы!..

— Не так взволнованно, господин Араго… — прервал его король. — По-видимому, кое-что в манере говорить господина де Сент-Олера достойно порицания, но, когда ему сделали это замечание, он ответил, что иначе не смог бы добиться успеха. К тому же это не мы пошли на уступки, это нам их сделали. Нам уступили все то, что мы требовали, и все то, чего сначала нам не хотели предоставлять; мы вынудили заграницу сделать то, чего она не хотела делать. К примеру, история с Бельгией будет полностью закончена уже через несколько дней, и король Голландии, хочет он того или не хочет, будет вынужден согласиться на это. Мы вынудили императора России согласиться на раздел Бельгии, а ведь вначале он чрезвычайно определенно заявлял, что никогда не допустит этого.

— Но этот успех достигнут лишь ценой того, что… — попытался было заметить г-н Араго.

— Таким образом, — произнес Луи Филипп, прерывая г-на Араго, — история с Бельгией как будто закончена. История с Италией не представляется мне столь же ясной, я даже не знаю, когда она завершится, поскольку любого папу не так-то просто образумить. Впрочем, из всех европейских держав Франция все еще находится в самом благоприятном положении, ибо в других державах налицо все начатки революции, но чтобы покончить с ними, у них нет такой фигуры, как герцог Орлеанский.

Франция и Англия могут управляться только при наличии свободной печати. Мне понятны ее отрицательные стороны. Я знаю, что снисходительность суда присяжных приносит много вреда, но не вижу средства исправить дело. Вот почему, когда, впадая в очередной приступ гнева, Казимир Перье предлагал ввести исключительные меры, я всегда противился этому. Немецкие князья хотят ввести цензуру: подождем, чем для них это закончится.

— Мы боимся злоупотребить временем вашего величества, — промолвил г-н Одилон Барро.

— Я конституционный король, и выслушивать всех — мой долг. В свое время аудиенцию у меня получили даже господа Моген и Кабе! Так что я не иначе как с удовольствием встречаюсь с тремя особами, с которыми меня связывают личные отношения и которые могут сказать мне правду, приправив ее как можно меньшей горечью.

— Ваше величество находит принятую систему управления безукоризненной, мы же полагаем противное, так что продолжать этот разговор бесполезно, — заметил г-н Одилон Барро.

— Я считаю эту систему превосходной и, пока мне не будет дано доказательство противного, не намерен менять ее. Намерения мои чисты, я желаю счастья Франции и никогда не ополчался на нее. Все трудности происходят оттого, что мне не воздают должное, оттого, что недоброжелательство и клевета пытаются свалить меня. Если я присутствую на заседании совета министров, журналисты кричат, что государство погибло и конституционного правительства больше нет. Однако вовсе не я заставляю принимать решения, направленные на подавление свобод. К примеру, сегодня утром мне предложили ввести в Париже военное положение, но я отказался; законов имеется достаточно, а я хочу править только с помощью законов.

— Мы приветствуем это решение вашего величества, — единодушно заявили депутаты.

— В вашем докладе вы обвиняете меня в ненасытной жадности к богатству.

— Государь, — вместе откликнулись г-н Араго и г-н Одилон Барро, — мы уверены, этого нет в докладе.

— Господа, не настаивайте, там это есть, — произнес, обращаясь к коллегам, г-н Лаффит.

— Как видите, господин Лаффит припомнил то, о чем я говорю. Вы обвиняете меня в желании скопить немыслимые богатства.

— Мы лишь сказали, — ответил г-н Араго, — что ваши министры потребовали для вашего величества цивильный лист чересчур большого размера. Таково было наше намерение.

— Я не знаю ваших намерений, я знаю только факты.

— Со стороны патриотов, — произнес г-н Одилон Барро, — есть раздражение, охлаждение и уныние, тогда как карлисты исполнены дерзости. Я умоляю ваше величество отыскать причину такого положения и исправить его. Возможно, время еще есть. Нынешний момент даже удобен для этого, поскольку вы только что подавили восстание. Ваше величество может верить нам, ведь нами, всеми тремя, руководит только любовь к Франции и к вашему величеству. Господин Араго стремится лишь к тому, чтобы оставить политику ради науки, которая прославила его; господин Лаффит донельзя разочаровался во власти, ну а я готов расписаться кровью, что не хочу занимать ровным счетом никакой должности в вашем правительстве, поскольку испытываю чрезвычайную радость от полученной возможности вернуться в свой кабинет и, не отвлекаясь, предаться занятиям, которые дают мне независимость и материальное благополучие.

— Господин Барро, я не принимаю вашего отречения, которое вы мне предлагаете, — промолвил король, хлопнув по плечу г-на Одилона Барро.

— Государь, — ответил г-н Одилон Барро, — соблаговолите видеть в нас лишь бескорыстных людей, выражающих мнение искренних и умеренных патриотов. Вы приговорены управлять посредством свободы и в согласии со свободой, так примите все последствия подобного положения.

— Именно в этом состоит мое намерение, именно это я и делаю. Я не буду ничего менять в системе, ибо меняю ее, лишь когда мне показывают мою ошибку. Лишь один раз я отступил от этой привычки: по случаю моего герба. Я дорожил геральдическими лилиями, поскольку они были моими, поскольку они были моей собственностью, как и собственностью старшей ветви Бурбонов, поскольку во все времена они были украшением наших гербовых щитов. Люди захотели упразднить лилии, что было глупостью. Я долго сопротивлялся этому, невзирая даже на настояния господина Лаффита, но кончил тем, что уступил насилию.

Но в конце концов, господа, что вы хотите мне предложить?

— Золотую середину между системой тринадцатого марта и республикой, — ответил г-н Араго.

— Воззвание, — подхватил г-н Одилон Барро, — в котором ваше величество, уведомив Францию об опасных событиях последних двух дней, снова и откровенно выразит свою приверженность принципам Июльской революции, должно, на мой взгляд, произвести великолепное впечатление.

— К несчастью, — ответил Луи Филипп, — конституционный король не может высказываться с трибуны. О своих личных чувствах я могу сообщать лишь во время поездок, и вы не раз убеждались, что я всегда пользовался такими возможностями, никогда не упуская их.