Нас было еще тринадцать, когда солдаты стали ломиться в дверь. В этот момент у нас кровь застыла в жилах.

Госпожа Годфруа была ближе всех к двери. На руках она держала пятнадцатимесячного ребенка. Возле нее находился господин Гю, мой муж, державший на руках нашего ребенка. Госпожа Годфруа не хотела открывать дверь.

"Откройте, откройте! — сказал мой муж. — Пусть эти господа войдут".

Дверь открылась, и он, выставляя ребенка вперед, обратился к солдатам:

"Как видите, друзья мои и братья, мы здесь с нашими семьями. Все мы здесь отцы и матери мирных семейств. У меня есть брат, который служит солдатом в Алжире".

Он не успел договорить, как госпожу Годфруа уже вытащили в коридор; господин Гю, смертельно раненный, повалился вместе с нашим сыном на правый бок. Ребенку раздробило пулей руку. Подчиняясь материнскому инстинкту, я вырвала ребенка из рук мужа и, бросившись назад, упала без чувств на решетку, находившуюся у меня за спиной. А в это время моему мужу, уже лежавшему на полу, нанесли в спину еще двадцать два ранения, как огнестрельных, так и штыковых. Его одежду можно увидеть еще и теперь; она настолько продырявлена, что представляет собой лишь лохмотья, задубевшие от спекшейся крови.

Господин Тьерри был убит. Луазийон, сын привратницы, умирал от полученных ранений; несколько человек были ранены и свалились на пол. Луазийон издавал предсмертные крики.

«Ну что, мерзавец, — сказали солдаты, — ты еще не сдох?»

Они наклонились и прикончили его.

И только тогда они заметили господина Бутона, скрючившегося под столом; поскольку у них не было больше ружейных патронов, они искололи его штыками; шум был такой, что он до сих пор стоит у меня в ушах. Наконец, в комнату вошли другие солдаты и пристрелили его».

Не кажется ли вам, что вы только что прочитали одну из страниц, вырванных из дневника эпохи Террора и замаранных кровью сентябрьских убийств?

Эти события оставили глубокий отпечаток: отпечаток ужаса в душе буржуазии, которая в страхе трепетала от собственной победы; отпечаток ненависти в душе народа, который дал себе слово отыграться.

Впрочем, власть пребывала в этот момент в полосе везения.

20 мая 1834 года, через пять недель после побоищ в Лионе и Париже, Лафайет испустил последний вздох.

Говорят, что последний час этого избранника 1789 и 1830 годов был тягостным; говорят, что при воспоминании об этих двух революциях, первая из которых выскользнула из его рук, чтобы свалиться в кровь, а вторая — чтобы свалиться в грязь, у него возникли сомнения по поводу собственной фигуры и он уже не считал себя по-настоящему достойным носить звание республиканца, которое ему дали.

Что касается республиканской партии, то ее горе было огромным, даже при всем ее понимании, что потеряла она не вождя; однако она потеряла громкое имя.

Что же касается Франции, то она потеряла одного из самых храбрых своих сынов, одного из самых честных своих граждан.

Между тем двойная победа королевской власти, в Лионе и в Париже, повлекла за собой нечто еще более страшное, возможно, чем совершившиеся события: она повлекла за собой апрельский судебный процесс.

На основании обычного королевского указа Палата пэров, занимавшаяся апрельским судебным процессом, взяла на себя функции суда.

Это означало нарушить Хартию куда более очевидным способом, чем это когда-либо делал Карл X.

Хартия гласила:

«Никто не может быть судим иначе, чем обычным судом».

А поскольку известно, что ничто не бывает вполне понятным для правительств, заинтересованных в том, чтобы не понимать, законодатели добавили:

«Не могут, следственно, создаваться чрезвычайные комиссии и трибуналы, под каким бы предлогом и под каким бы названием их ни желали учредить».

Вполне категорично, не правда ли? Однако ничто не является вполне категоричным для изощренных умов.

В статье 28 Хартии отыскали следующий параграф:

«К компетенции Палаты пэров относятся государственные измены и посягательства на безопасность государства, которые будут определены особым законом».

Но такого закона не существовало, и, следовательно, королевский указ явно нарушал Хартию.

Однако бывают моменты, когда правительства могут осмелиться на все, но не потому, что их любят или высоко ценят, а потому, что рядом с ними назревает нечто неведомое и пугающее.

Тем не менее наступает час, когда это нечто неведомое внезапно появляется под страшным именем революция, и тогда правительства ищут поддержку; они требуют эту поддержку от закона, но закон, попранный ими, уже всего лишь прах, и они падают в свой черед, новым обломком на груду того, что было превращено ими в обломки.

Шестого февраля 1835 года члены суда подписали обвинительный акт.

Сто тридцать две подписи удостоверяли взаимосвязь событий, происходивших в Лионе, Париже, Безансоне, Марселе, Сент-Этьенне, Арбуа, Шалоне, Эпинале, Люневиле и Изере.

После этого председатель суда должен был назначить день начала открытия заседаний.

Обвиняемые, арестованные в качестве подследственных, были помещены в Сент-Пелажи.

Чтобы придать своей защите целостный характер, они избрали комитет, куда вошли господа Гинар, Годфруа Кавеньяк, Арман Марраст, Лебон, Виньерт, Ландольф, Шильман, Гранже и Пишонье.

Затем, приняв эту меру предосторожности, они написали своим сообвиняемым, предложив им укрепить свои позиции на суде таким же способом.

Теми, кто принял этот совет и последовал их примеру, были господа Бон, Лагранж, Мартен-Майфер, Тифен и Коссидьер.

Таким образом, то, что сначала подавалось как чисто судебный процесс, поднялось на уровень политической борьбы.

Это уже не горстка обвиняемых была предана суду Палаты пэров, а целая партия.

И потому правительство сильно испугалось: действию и противодействию, дряхлости и возмужалости предстояло оказаться лицом друг к другу, настоящему предстояло призвать на помощь будущее в борьбе с прошлым.

Двадцатого марта 1835 года г-н Паскье, председатель Палаты пэров, решил, что обвиняемым будут предоставлены государственные защитники.

Однако обвиняемые выразили несогласие с этим решением.

Были назначены трое уполномоченных, чтобы потребовать у г-на Паскье отчета по поводу его решения.

Это были господа Арман Марраст, Лебон и Ландольф.

И странное дело, они попали в Люксембургский дворец и были приняты г-ном Паскье.

На их лицах читалась угроза; они отдернули перед удивленными глазами председателя Палаты пэров ту завесу, что скрывает от государственных мужей революции, которые они готовят, океан, на котором они вздымают волны и который поглотит их.

Уполномоченные не добились ничего.

Решение о государственных защитниках осталось в силе.

Однако адвокаты, которых г-н Паскье назначил государственными защитниками, единодушно отказались подчиниться этому назначению.

Тридцатого марта 1835 года в «Вестнике» был опубликован королевский указ, который наделял Палату пэров и ее председателя неограниченными полномочиями в отношении адвокатов, какие предоставлялись лишь судам присяжных и председателям этих судов.

Адвокаты стали громко возмущаться. По их общему мнению, указ был противозаконным.

На этом они не остановились.

Шестого апреля 1835 года собралась адвокатская палата, которая после обсуждения составила следующее заявление:

«Оставляя без внимания противозаконность изданного указа и не изучая вопрос о том, является ли данное им поручение обязательным для исполнения, адвокаты должны упорно заявлять, что призыв к их человечности, к исполнению их профессионального долга никогда не будет адресован им напрасно, что в любой момент, если обвиняемые согласятся на назначение им государственных защитников и возьмут свой отказ назад, адвокаты будут готовы отдать свою дань несчастью; но, если обвиняемые станут упорствовать в своем сопротивлении, нельзя затевать неуместную и недостойную борьбу с ними.