Эти четверо арестованных министров — трем другим, господам де Монбелю, Капеллю и д’Оссе, удалось укрыться от всех розысков — так вот, эти четверо арестованных министров коренным образом отличались друг от друга внешне, и потому сразу никак нельзя было подумать, что они арестованы по одной и той же причине и являют собой один и тот же политический принцип.

Господин де Полиньяк был спокоен и чуть ли не улыбался; он воспринимал свой арест как шутку дурного вкуса и полагал, что со дня на день его тюремное заключение должно закончиться; ему была непонятна ответственность министра с того момента, когда за его действия отомстили королю. На его взгляд, министерская ответственность являлась неизбежным следствием неприкосновенности особы короля, и, коль скоро неприкосновенность особы Карла X была нарушена, его министры перестали быть ответственными.

Что же касается г-на де Перонне, то его поведение свидетельствовало скорее о заносчивости, чем о спокойствии, и скорее об упрямстве, чем об убежденности. «Я всем обязан королю, — говорил он, — и король имеет право полностью располагать мною. Он потребовал, чтобы я подписал ордонансы, и я подписал их; он мог бы потребовать от меня что-нибудь еще, и я сделал бы это».

Господин де Гернон-Ранвиль сохранил некоторую веселость, но это была веселость нелюдима, плохо скрывающая беспокойство ума и тревоги души; все понимали, что, когда он возвращается в одиночество и безмолвие своей тюремный камеры, его размышления о положении, в котором он оказался, неизбежно становятся долгими и горькими.

Господин де Шантелоз был подавлен и не пытался скрыть свою подавленность: он выглядел бледным, болезненным, оглушенным, и казалось, что каждое произнесенное им слово утомляет его, каждый сделанный им шаг доставляет ему страдание.

Луи Филипп уже снял с себя определенную долю ответственности, назначив для допроса арестованных министров комиссию из членов Палаты депутатов. К тому же была надежда, что за время, предшествующее началу судебного разбирательства, удастся отменить смертную казнь по политическим мотивам.

Так что эта великая победа философии права, отмена смертной казни по политическим мотивам, должна была состояться не вследствие глубоких человеколюбивых убеждений или великого общественного прогресса, а вследствие заинтересованности в сохранении жизни определенных людей.

Если же этот замысел потерпит неудачу и смертная казнь сохранится, то суд над бывшими министрами следует доверить Палате пэров, которую всегда нетрудно держать в руках. В 1815 году ее заставили приговорить к смерти маршала Нея, а в 1830 году ее можно будет заставить оправдать господ де Полиньяка, де Перонне, де Шантелоза и де Гернон-Ранвиля.

Для начала были отложены все казни. Суровый Дюпон (из Эра) несколько раз тщетно требовал привести смертные приговоры в исполнение. По поводу казни какого-то отцеубийцы, которую короля убеждали разрешить, он произнес, наклонившись к г-ну Лаффиту: «Мой отец умер на эшафоте!»

Впрочем, этот страх эшафота существовал у всей королевской семьи. Герцог де Монпансье едва не лишился чувств, когда я в его присутствии рассказывал историю гильотины.

Отмена смертной казни была предложена на заседании Палаты депутатов 17 августа г-ном Виктором де Траси.

Шестого октября г-н Беранже зачитал по поводу этого предложения доклад, сводившийся к требованию отсрочки смертной казни; однако против выводов этого доклада один за другим выступили г-н де Кератри и г-н де Лафайет. Под их общим влиянием Палата депутатов проголосовала за адрес королю, имевший целью упразднение, в некоторых случаях, смертной казни.

Была назначена комиссия, которой поручили составить этот адрес.

В восемь часов вечера адрес был готов.

Ответ короля легко было предвидеть, ибо депутаты все сделали по его подсказке.

— Господа, желание, высказанное вами, я уже давно ношу в своем сердце.

Тем не менее все прекрасно понимали, что народ не будет обманут этим ложным человеколюбием, быстро разберется в его причине и увидит в упомянутых некоторых случаях возможность для безнаказанности.

И потому уже на другой день с трибуны Палаты депутатов было зачитано предложение, направленное на то, чтобы предоставлять вдовам граждан, погибших в дни Июльской революции, ежегодную пенсию в пятьсот франков, выплачивать сиротам, вплоть до достижения ими семилетнего возраста, двести пятьдесят франков в год и, наконец, принимать раненых в Дом инвалидов.

Тем не менее, невзирая на все эти меры предосторожности, если не сказать все эти заискивания, народ все равно не был обманут.

Глухой гнев кипел в глубинах общества и время от времени горячим бурлением прорывался на его поверхность.

Восемнадцатого октября плакаты с угрозами, развешанные в течение ночи, покрыли стены Люксембургского дворца.

Несколько банд тех людей, что появляются лишь в окаянные дни, вышли из подземелий общества и стали разгуливать по улицам столицы, распевая «Парижанку» и крича: «Смерть министрам!»

Банды эти двинулись на Венсен, но, напуганные угрозой генерала Домениля открыть по ним огонь картечью, отступили к Пале-Роялю как раз в тот момент, когда там заседал совет министров.

Король прохаживался в это время по террасе вместе с Одилоном Барро; смутьяны заметили префекта департамента Сена и, делая вид, что не видят короля, принялись кричать: «Да здравствует Барро!»

Одилон Барро хотел было обратиться к ним с увещанием, но король остановил его.

— Пусть вопят, — сказал он. — Точно так же сорок лет назад назад я слышал крики «Да здравствует Петион!».

Префект департамента Сена закусил губы и вернулся на заседание совета министров.

Что же касается смутьянов, то стражи Пале-Рояля оказалось достаточно, чтобы разогнать их.

На следующий день г-н Одилон Барро выпустил воззвание.

Воззвание — это мания государственных деятелей; любой человек, выступающий с воззванием, является государственным деятелем; выпустить воззвание означает получить от народа, который читает его, одобрение той или иной власти.

Приведем здесь воззвание г-на Одилона Барро; оно показывает, как префект департамента Сена, полагая, что он укрепляет свою власть, готовил свое падение: