В этих обстоятельствах, высказывая свое мнение в форме простого совета, адвокатская палата полагает, что наиболее приемлемое решение, которое могут принять адвокаты, состоит в том, чтобы удостовериться в настроениях обвиняемых и, в случае их отказа, написать господину председателю Палаты пэров, что члены адвокатской палаты поспешили бы принять возложенное на них поручение, однако их заставляет воздержаться от этого решимость обвиняемых».

Это заявление подписали:

Филипп Дюпен, председатель адвокатской палаты; Аршамбо, ее старейшина; Паркен, Моген, Тевенен, Кутюр, Кольме д'Ааж, Кобер, Эннекен, Беррье-сын, Годри, Лаво, Делангль, Мари, Ше д'Эст-Анж, Дювержье, Крусс, Пайе, Одилон Барро, Ле Руа и Фредерик, члены палаты.

Одновременно в Руане появилась нота протеста, исходившая от адвокатской коллегии этого города и подписанная Сенаром и Дессо.

Сенаром — как председателем коллегии, Дессо — как ее секретарем.

Это был тот самый г-н Сенар, который позднее стал депутатом и министром.

Пример был дан, и почти все адвокатские коллегии Франции выступили с протестом.

Это было нечто вроде одного из тех парламентских бунтов, какие вызывали некогда волнение во всей Франции от Марселя до Шербура, от Страсбурга до Бреста.

Эти споры невероятно возвысили обвиняемых в глазах общества, большей частью даже чересчур.

Все же удивительно, как, если в стране, в которой все смелые умы стоят на стороне угнетенного и выступают против угнетателя, внезапно возникают подобные чрезвычайные ситуации, все великодушные сердца настойчиво добиваются звания обвиняемых и решительно отказываются от звания судей.

Когда 5 мая 1835 года, в день открытия судебных прений, в Палате пэров была проведена поименная перекличка судей, из двухсот пятидесяти пэров девяносто шесть не откликнулись.

Это составляло более трети.

Между тем суд заявил, что он не будет никого принуждать к роли защитника по назначению.

Обвиняемых насчитывалось сто двадцать один.

Вся Франция внесла свою долю в состав этого благородного отряда: сорок один обвиняемый был из Парижа, восемьдесят были жителями департаментов.

Всем родственникам обвиняемых было отказано в разрешении присутствовать на судебных прениях.

После этого поднялся г-н Бон и, обращаясь к судьям, заявил:

— Я требую слова, чтобы принести жалобу на суровые распоряжения, данные судом; наши жены, матери и сестры лишены в зале заседаний мест, которые должны быть им предоставлены. Прошу вас принять во внимание, что даже в самые грозовые времена Революции семьи обвиняемых всегда допускались в помещение уголовных судов. Привилегия общественного положения и происхождения должна уступить той привилегии, которую дает несчастье и природа. В отношении себя я требую, чтобы мою жену немедленно впустили в зал; она проделала сто двадцать льё, чтобы разделить со мной мои опасности и мое заключение. Свое требование я адресую беспристрастности наших судей и великодушию наших врагов.

Невозможно было не милость просить, а требовать права, выказывая при этом бо́льшую осторожность и бо́льшее достоинство.

Господин Паскье поднялся и ответил на его слова так:

— Высказанное вами требование не имеет отношения к вашей защите; оно стоит вне основного вопроса.

Таковы люди, на протяжении восемнадцати лет являвшиеся всемогущими хозяевами Франции.

Затем началось обсуждение по поводу адвокатов.

Защитниками, которых выбрали обвиняемые, были господа Вуайе д'Аржансон, Одри де Пюираво, генерал Тарер, Ламенне, Трела́, Распай, Карно, Каррель, Бушотт, Пьер Леру, Рейно, Ф.Дежорж и де Корманен.

После двухчасового обсуждения г-н Паскье произнес решение, отклонявшее предложенных защитников под тем предлогом, что они не состояли в списках адвокатов.

На другой день появилось следующее протестное заявление:

«Принимая во внимание, что право на защиту было вопиюще нарушено, и во всеуслышание одобряя решимость обвиняемых, которые своим молчанием заклеймили самый принцип военно-полевого правосудия, нижеподписавшиеся защитники испытывают потребность открыто выразить сожаление, что они не могут быть полезны своим друзьям, и со всей энергией своих убеждений протестуют против отвратительного беззакония, совершенного на глазах у нации».

Далее следовали подписи.

Среди них были подписи Вуайе д'Аржансона, Корменена, Ламенне, Одри де Пюираво и генерала Тарера.

Нужно было видеть эти сцены борьбы, доходившей до рукоприкладства, эти сцены угроз, доходивших до проклятий; нужно было выслушать обвинительное заключение генерального прокурора и протестное заявление обвиняемых.

В тот самый день, когда это обвинительное заключение было зачитано г-ном Мартеном (из Нора), два пэра поднялись и покинули зал заседаний; это были господа де Талуэ и де Ноайль.

На другой день г-н де Ноайль написал г-ну Паскье:

«Господин председатель!

Прошу Вас передать суду мои извинения за то, что я не могу продолжать заседать на судебном процессе, которым он в настоящее время занимается. Побудительные причины моего решения связаны с постановлением, которое он только что принял… Вне всякого сомнения, необходимо, чтобы на стороне правосудия осталась сила; но разве не одерживает победу одна лишь сила, когда из-за нарушения формальностей судебной процедуры нет больше законного правосудия? По моему мнению, остановиться, когда все не идут больше в ногу с законом, это не малодушие».

Однако ничто не остановило г-на Паскье.

Девятого мая началось чтение обвинительного акта, но, не успев дойти до трети, оно прервалось из-за протестов со стороны обвиняемых.

Городская стража вывела их всех из зала заседаний.

Вечером 11 июля суд покинули еще три пэра.

Это были граф Моле, маркиз д’О и маркиз де Крийон.

На другой день стало известно, что все парижские узники, за исключением десяти или двенадцати, бежали из тюрьмы.

Из подвала, имевшего выход в тюремный коридор, они прорыли подземный ход, который заканчивался в одном из садов на улице Копо.

Подземный ход был подготовлен ими уже давно, но никто из узников не хотел бежать, пока у них оставалась хоть какая-то надежда, что они смогут защищать себя в суде.

Постановление о разделении уголовных дел подтолкнуло обвиняемых к решению воспользоваться проделанной ими работой.

Побег произошел 12 июля, в девять часов вечера.

Из сорока трех заключенных бежали двадцать восемь.

Тринадцатого августа был вынесен приговор, касающийся обвиняемых из Лиона.

Через день, 15-го, было принято решение, что, ввиду запирательства прочих обвиняемых, их будут судить на основе фактов.

Седьмого декабря был вынесен приговор в отношении обвиняемых из Люневиля.

Двадцать восьмого декабря — в отношении обвиняемых из Сент-Этьенна, Гренобля, Марселя, Арбуа и Безансона.

И, наконец, 23 января 1836 года — в отношении обвиняемых из Парижа.

Из числа этих обвиняемых присутствовали на суде тринадцать, а двадцать семь были приговорены заочно.

Впрочем, одно страшное событие отвлекло общее внимание от этого судебного процесса.

Близилась годовщина Июльской революции, печальная и мрачная. Это была уже пятая годовщина, и за эти пять лет общество проделало такой большой путь назад, что произошло странное явление: многие из тех, кто был награжден в свое время сине-красной лентой по случаю июльских событий, предстали теперь как обвиняемые перед судом Палаты пэров за то, что они остались преданы духу свободы, заставившему их за пять лет до этого взяться за оружие.

Со своей стороны, человек, в пользу которого свершились июльские события, собрался отмечать их в этом году с еще большей торжественностью, чем обычно, как если бы посредством показных демонстраций, военных парадов и фейерверков он мог ввести в заблуждение общественное мнение и заставить его забыть о том, что в это самое время в Палате пэров происходил один из тех актов насилия и притеснения, упрекнуть в которых предшествующие монархии у истории не было повода.