Толпа эта состояла из учащихся, простолюдинов, отставных солдат, депутатов, различных ремесленных цехов Парижа и беженцев из всех стран.

Однако бесполезно было бы искать в ней учеников Политехнической школы: их лишил увольнения генерал Толозе.

От всей этой толпы, дрожавшей от еле сдерживаемых страстей, исполненной внезапных тревог, исходил невнятный гул; казалось, что это людское сборище испытывало тот озноб, что сотрясает члены больного лихорадкой за мгновение до того, как его охватывает приступ.

Люди, прибывавшие из всех кварталов Парижа, рассказывали о мерах предосторожности, принятых повсюду. Эскадрон драгун занял позицию у Винного рынка; батальон 3-го полка легкой пехоты расположился на Гревской площади; весь 12-й полк стоял на площади Бастилии в ожидании погребального шествия; двор Лувра был полон солдат. Весь квартал, простиравшийся от префектуры полиции до Пантеона, был отдан городским стражникам, сильный отряд которых охранял Ботанический сад; наконец, в Целестинской казарме находились солдаты 6-го драгунского полка, готовые в любую минуту вскочить в седло.

По всей линии бульваров, где предстояло проследовать погребальному шествию, были расставлены полицейские.

В тот момент, когда погребальная колесница подъехала к дверям генерала, из нее выпрягли лошадей; тотчас же в нее впряглись молодые люди, в то время как другие, заняв место служащих похоронного бюро, погрузили тело покойного на катафалк.

Некоторый порядок в погребальном шествии установился, лишь когда оно подошло к бульвару.

Четыре ленты на концах погребального покрывала поддерживали генерал Лафайет, маршал Клозель, г-н Лаффит и г-н Моген.

Колесница была украшена трехцветными знаменами и покрыта венками из бессмертников.

Сразу после колесницы шли члены обеих Палат.

Затем национальные гвардейцы, вооруженные только саблями.

Затем артиллеристы со своими карабинами, причем незаряженными; патроны были только у знаменосцев.

Затем беженцы из всех стран со своими знаменами.

Затем Общество Июльского союза с траурным флагом, украшенным черной лентой и бессмертниками.

Затем Школы права, медицины, фармации, а также Альфорская школа, каждая со своими знаменами, на которых было начертано: «Генералу Ламарку»,

Вся эта процессия выдвинулась на бульвар, без какой бы то ни было сумятицы, сохраняя полный порядок, но мрачная, словно войско, идущее в бой.

Погода была переменчивая, скорее даже дождливая; атмосферу пронизывали те потоки раскаленного воздуха, которые можно было бы назвать невидимыми молниями и которые говорят нервическим натурам: «Вот и гроза!»

Лишь когда погребальное шествие поравнялось с улицей Мира, в нем начались первые волнения. Молодые люди, шедшие впереди катафалка, стали кричать тем, кто его тянул:

— На Вандомскую площадь!

Такого отклонения от маршрута никто не предвидел; оно повергло всю эту огромную змею, чьи кольца заполняли собой бульвар, а хвост еще касался улицы Сент-Оноре, в волнение и беспокойство, вскоре стихшие, когда стала известна причина, заставившая катафалк двинуться по улице Мира.

Люди пожелали, чтобы старый солдат объехал вокруг колонны, на сооружение которой пошла, несомненно, и бронза какой-нибудь захваченной им вражеской пушки.

Однако при виде этой приближавшейся в беспорядке толпы караул главного штаба парижского гарнизона решил, что предстоит нападение, и, слишком слабый для того, чтобы оказать сопротивление нападающим, затворил двери дворца.

Со своей стороны, те, кто возглавлял погребальное шествие, увидели в этом отступлении не его подлинную причину, а возможность не оказывать посмертные почести прославленному генералу.

В ту же минуту перед дверью собралась толпа, угрожающе кричавшая:

— Почести гробу! Военные почести! Почести генералу Ламарку!

Солдаты вышли наружу и взяли на караул; толпа успокоилась.

Катафалк, влекомый молодыми людьми, объехал вокруг колонны и снова занял свое место во главе погребального шествия.

Люди получили то, чего они хотели добиться от военных властей, и эта уступка произвела на всех сильное впечатление, возбудив умы.

Погребальное шествие возобновило движение, приняв победоносный облик толпы, полагающей, что на пути у нее стоят преграды, и только что преодолевшей первую из них.

Внезапно возле Кружка улицы Грамона послышались сильный шум и угрожающие выкрики; этот шум и эти крики были вызваны появлением на балконе герцога Фиц-Джеймса, который наблюдал за прохождением погребального шествия, не обнажив головы.

Это был странный вызов со стороны столь умного человека, как герцог; разве благоговение перед гробом, которое переживет все прочие святые чувства, ибо оно имеет источником человеческое себялюбие, не обязывало герцога обнажить голову, наблюдая, как мимо него проносят гроб?

Взрыв негодования был настолько сильным, что герцогу Фиц-Джеймсу пришлось удалиться.

Уход бывшего пэра сопровождали крики «Да здравствует республика!», раздавшиеся в рядах артиллеристов и под знаменами ремесленных цехов.

Около ворот Сен-Дени какой-то полицейский, намеревавшийся произвести арест, был ранен в лицо и, преследуемый пятью или шестью людьми со шпагами и пистолетами в руках, бросился в ряды артиллеристов.

Артиллеристы взяли его под защиту и спасли ему жизнь.

Немного дальше другой полицейский пробрался в ряды погребального шествия и поднял руку на человека, крикнувшего: «Да здравствует республика!»

Тотчас какой-то старый офицер, сосед этого человека, встал на его защиту, обнажив шпагу; полицейский поступил так же, и началась дуэль в присутствии ста тысяч свидетелей. Отступая, полицейский споткнулся о край тротуара и упал.

Все бросились к старому офицеру, занесшему шпагу над противником, и силой вернули его на прежнее место в рядах шествия, а полицейский тем временем успел убежать.

Эти различные происшествия были прологом готовившейся страшной драмы.

Я видел много умных людей, которые в тот момент полагали, что Июльская монархия не продержится и суток.

Какой-то молодой человек, несомненно думавший так же, воскликнул среди группы учащихся:

— Но в конце концов, куда нас ведут?

— К республике, черт возьми! — ответил кавалер Июльского креста, руководивший этой группой.

А затем добавил чуть тише:

— Дружище! Вы приглашены отужинать сегодня вечером в Тюильри.

Бедный малый мог бы сказать, как Эпаминонд: «У Плутона!» И он не ошибся бы.

Начиная с этого момента у людей появилась мысль о сражении; те, кто проходил вблизи своих жилищ, вдруг покидали ряды погребального шествия, а спустя короткое время возвращались туда, прихватив с собой какой-нибудь пистолет, рукоятка которого угрожающе торчала у них из-за пояса, или какую-нибудь шпагу, эфес которой закрывал им грудь.

Когда бульвар Тампля остался позади, было уже очевидно, что все идут в бой.

В таком настроении люди дошли до площади Бастилии, ощетинившейся штыками: там, как уже было сказано, стоял 12-й полк легкой пехоты.

Однако в тот момент, когда по площади проходили артиллеристы, какой-то офицер покинул полковой строй, несомненно под предлогом пожать руку другу, а затем вполголоса произнес:

— Граждане! Я республиканец, и вы можете рассчитывать на нас.

Это обещание отдельного человека, распространившееся как новость в толпе, придало людям уверенность в том, что армия не только не будет стрелять в народ, но и станет на его сторону.

Спустя минуту со стороны улицы Сент-Антуан доносится сильный шум, и около шестидесяти учеников Политехнической школы — половина без шапок, потерянных по дороге, а кое-кто с обнаженной шпагой в руке — оказываются бок о бок с беженцами и обмениваются рукопожатиями с артиллеристами.

Они нарушили запрет и, распаленные от долгого и быстрого бега, примчались, готовые к восстанию.

Увидев их, оркестр, находившийся во главе шествия, по собственному почину грянул «Марсельезу».