За то время, какое прошло с тех пор, удалось выяснить его настоящее имя.

Его звали Джузеппе Фиески; он родился в кантоне Вико на Корсике 3 сентября 1790 года. Наскучив быть пастухом, как его отец, он в восемнадцать лет добровольно записался в батальон, который отправлялся в Тоскану; оттуда он перебрался в Неаполь, где был зачислен в корсиканский легион; он участвовал в Русском походе, будучи сержантом в полку, которым командовал генерал Франческетти; уволенный в 1814 году, он вернулся на Корсику и вступил в местный полк, который был распущен после Ста дней. Тем временем Мюрат готовил свою экспедицию в Калабрию; Франческетти последовал за бывшим неаполитанским королем, а Фиески последовал за генералом Франческетти. Экспедиция в Калабрию провалилась, Фиески вернулся на Корсику и, не зная, чем еще заняться, стал воровать, за это воровство был приговорен в 1816 году к десятилетнему тюремному заключению и выставлению у позорного столба.

Наступил 1830 год; Фиески, за четыре года до этого вышедший из тюрьмы, стал выдавать себя за политического осужденного и ходатайствовать о получении в этом качестве пенсии, добился своего, после чего приехал в Париж, был принят в полицию г-ном Бодом и поставлен наблюдать за политическими обществами; назначенный руководителем работ, которые велись на Аркёйском акведуке, растратил деньги, полагавшиеся рабочим, подделал документ, чтобы возместить их, и сменил имя, чтобы укрыться от преследований со стороны полиции, а затем под именем Жирара, которое вначале сочли его настоящим именем, арендовал комнату в доме № 50 на бульваре Тампля, где 28 июля 1835 года и было совершено преступление.

Слава Богу, что подобный мерзавец не принадлежал ни к одной партии!

К чести человеческой натуры следует отметить, что этот негодяй был ужасающе уродлив: трудно было отыскать где-нибудь больше наглости, коварства, алчности, подлой подобострастной хитрости, чем читалось на его иссеченном шрамами лице; прибавьте к этому визгливый акцент корсиканского говора, вечное возбуждение, и вы получите представление о зрелище, которое явил собой Фиески, когда его привели в суд.

Возле него на скамье подсудимых сидели два человека, обвиняемые в пособничестве совершению преступления.

Двум другим, согнувшимся под тяжестью обвинений менее серьезных, должны были, по-видимому, вменить в вину лишь недоносительство.

Два сообщника Фиески, Море и Пепен, являли собой два совершенно разных типа человеческой натуры.

Море был старик шестидесяти восьми лет, с седыми волосами и бледным и бесстрастным лицом.

На этом лице, уже казавшемся лицом трупа, живыми оставались только глаза — пристальные, мрачные и полные огня.

Однако чувствовалось, что за этой простой и невыразительной внешностью таится неукротимая воля; будучи революционером в 1793 году, он оставался им и в 1835 году; ничто не изменилось в нем, кроме внешности: душа осталась все той же и ни на минуту не поддалась этому обветшанию тела.

Он попал под подозрение из-за любовницы Фиески, Нины Лассав, которая, вернувшись из богадельни Сальпетриер и увидев жилище своего любовника захваченным полицией, укрылась у Море; однако на заданные ему вопросы старый заговорщик отвечал с таким спокойствием, что его отпустили на свободу.

Между тем чемодан, который по распоряжению Фиески принесли на квартиру Море за два часа до преступления, вызвал у полиции новые подозрения. Арестованный во второй раз, Море вышел из тюрьмы лишь для того, чтобы предстать перед судом Палаты пэров и отправиться на эшафот.

Пепен, напротив, был малодушен и до крайности робок, являя собой образец мелкого парижского торговца. Пепен был первым, кто поднял лавочника на роль заговорщика, но он же обесчестил его своей трусостью.

Замешанный в июньские события 1832 года, Пепен был оправдан судом; снова попав под подозрение в связи с покушением 28 июля, он сумел бежать из Парижа; власти полагали, что он находится за границей, и намеревались потребовать его выдача, как вдруг полицию уведомили, что какой-то человек прячется в лесу Креси. Господин Жиске отдал необходимые приказы, и Пепен был арестован в Маньи, в потайном шкафу, где он, в одной рубашке, укрывался в тот момент, когда полицейские постучали в дверь.

Оба они состояли в Обществе прав человека: Пепен как руководитель секции, а Море как рядовой член.

Двое других, Буаро и Беше, были простыми рабочими; Буаро знал, что существует заговор, но, по свидетельству Фиески, не знал ничего более; что же касается Беше, то было признано, что его единственное преступление заключалось в том, что, по просьбе Море, он одолжил Фиески свою трудовую книжку.

Но почему Фиески был вынужден не только во всем сознаться, но и сыграть роль убийцы-фанфарона, вызвавшую к нему кратковременное любопытство со стороны простаков и вечное презрение со стороны порядочных людей?

Господину Дюфрену, инспектору тюрем, показалось, что он признал в убийце человека, которого ему доводилось видеть в мануфактуре Гобеленов, где управляющим был полковник Ладвока́.

Господина Ладвока́ привели в тюрьму, где содержался Фиески, и он в свой черед признал его.

С этого времени Фиески не скрывал более ни своего настоящего имени, ни своего настоящего звания и прибегнул к новой системе защиты.

Он надеялся, что, сделав признания и заинтересовав г-на Ладвока́ в своем деле, сумеет смягчить наказание и таким образом избежать смерти.

Все в этом человеке было подлым и исполненным расчета, вплоть до показной признательности, которую он выражал своему бывшему хозяину, ставшему его покровителем.

Надо сказать также, что Фиески в этой вере на безнаказанность поощряли самые высокопоставленные должностные лица; власти по-прежнему надеялись, что круг разоблачений не замкнется на простом шорнике и безвестном торговце; было бы так приятно опутать врагов, которых приходилось уважать, гнусной сетью убийства!

К несчастью, Фиески мог сказать лишь то, что было на самом деле; он дал показания против Море, который слушал его, неизменно бесстрастный, не позволяя дрогнуть ни одной черточке на своем стоическом лице; он дал показания против Пепена, который слушал его, бледный от ужаса, судорожными жестами отрицая свою вину; однако, как было сказано, на этом круг его разоблачений замкнулся.

В течение всего времени, пока длился этот гнусный судебный процесс, Франции и всему миру было явлено гнусное зрелище; самые высокопоставленные должностные лица правительства установили сношения с Фиески: одни приносили ему деньги, другие писали ему письма; какое-то время за автографами Фиески гонялись почти так же, как позднее будут гоняться за автографами Ласнера; они чуть было не стали котироваться на Бирже, явившись предметом игры на повышение и понижение.

Особенно ценную коллекцию этих автографов сумел собрать г-н Паскье.

После длившегося две недели судебного процесса, к концу которого Пепен явно обрел определенную твердость и в ходе которого бесстрастность Море не изменилась ни на минуту, суд Палаты пэров приговорил Фиески, Пепена и Море к смертной казни, а Буаро — к двадцати годам тюремного заключения; что же касается Беше, то он был полностью оправдан.

Каждый из трех сообщников встретил сообщение о своем приговоре в соответствии со своей манерой чувствовать и ощущать: Фиески — с нервной ухмылкой, Море — со своей обычной бесстрастностью, а Пепен — с не лишенным величия смирением.

Пепен, уже облаченный в смирительную рубашку и находясь среди своих стражников, во время разговора с адвокатами думал, казалось, только о жене и детях.

Море, которому предложили яд, минуту подумал, а затем произнес:

— Нет, я хочу, чтобы моя кровь пролилась им на голову!

Что же касается Фиески, бесстыдного до самого конца, то он написал архиепископу Парижскому письмо, в котором просил разрешить ему присутствовать на мессе, а в конце добавил: