Сражением, которое Мухаммед Али приказал своему сыну дать противнику, стало сражение при Незибе; оно имело следствием гибель трех турецких генералов, захват четырехсот пушек и двадцати тысяч ружей, а также пленение девяти тысяч солдат.

Накануне сражения полковник Сельв, наш храбрый соотечественник, сказал, обращаясь к офицерам Ибрагима, которых он обучал:

— До завтра, господа; встретимся под шатром Хафиза!

И Хафиз, победитель албанцев, победитель курдов, истинный правоверный, перед лицом которого должна была потускнеть звезда мятежника Мухаммеда Али, покинул этот шатер так быстро, что даже забыл там свой орден, украшенный алмазами.

Неделю спустя, в тот самый день, когда Махмуд II скончался в своем летнем дворце Чамлыджа, а Ибрагим-паша сворачивал свой шатер, намереваясь переправиться через Тавр, адъютант маршала Сульта, председателя совета министров, прибыл к победителю, доставив ему письмо от Мухаммеда Али.

В этом письме Мухаммед Али запрещал сыну атаковать, если его самого не атаковали, и наступать дальше, если он одержит победу.

В обмен на такую уступку желаниям европейского ареопага Франция обещала египетскому паше мощное посредничество со своей стороны.

В день сражения Палата депутатов заслушала доклад г-на Жуффруа, обосновывавший необходимость предоставить кабинету министров сумму в десять миллионов франков для усиления наших вооруженных сил в Леванте.

Десять миллионов были выделены.

Видя это, король вернулся к вопросу о дотации герцогу Немурскому.

Однако на сей раз речь шла уже не о поместье Рамбуйе, не о лесах Сенонша, Шатонёфа и Монтеко; теперь король потребовал уже не сорока миллионов франков в один раз, а небольшой полумиллионной ежегодной ренты и единовременного денежного пособия в полмиллиона франков для покрытия издержек на свадьбу герцога с принцессой Викторией Саксен-Кобургской.

Тем не менее, невзирая на скромность требования, Палата депутатов снова заупрямилась, г-н де Корменен опять взялся за перо, и двести двадцать шесть черных шаров дали знать королю, что ему придется отказаться от мысли одарить герцога Немурского за счет нации.

Это привело к немедленной отставке кабинета министров.

Какое-то время бытовала надежда, что новое правительство, которое будет менее зависимым от мнения короля, восстановит, возможно, наше имя на Востоке, воспользуется, возможно, смертью Махмуда, изменой его флота, перешедшего на сторону Мухаммеда Али, и победой Ибрагима; что оно примет, возможно, предложение лорда Палмерстона присоединить английский флот к французскому флоту, силой проникнуть в пролив Дарданеллы и двигаться навстречу русским вплоть до Золотого Рога. Так что все радостно приветствовали и отказ в дотации герцогу Немурскому, и официальное сообщение о том, что 26 февраля 1840 года г-н Тьер был вызван во дворец.

И действительно, г-н Тьер сделался необходимым человеком.

Так что пришлось уступить его требованиям и позволить ему составить кабинет министров по его вкусу.

Этот кабинет вызвал недовольство всех, начиная с короля.

Левый центр, только что отклонивший предложение о денежном пособии герцогу Немурскому и в ходе дискуссии позволивший себе язвительное высказывание: «Это вопрос нищеты богачей!», победоносный левый центр был представлен в новом кабинете лишь г-ном Пеле де Ла Лозером и г-ном Вивьеном и, стало быть, испытывал недовольство.

Доктринеры, представленные там лишь г-ном де Ремюза и г-ном Жобером, тоже испытывали недовольство.

И, наконец, истинные демократы, имевшие повод упрекать г-на Тьера за сентябрьские законы, за электоральные привилегии и ограничения и считавшие, что трехлетняя оппозиция г-на Тьера была скорее выражением личной обиды, нежели подлинным возвратом к идеям народовластия, так вот, повторяем, демократы испытывали еще большее и еще более обоснованное недовольство, чем левый центр и доктринеры.

Впрочем, те, кто сочувствовал египетскому паше — а во Франции таких людей насчитывалось немало, — заметили, что на пост министра военно-морского флота был не без оснований приглашен адмирал Руссен, наш посол в Константинополе, то есть человек, предоставивший наибольшее число доказательств враждебных действий против Мухаммеда Али.

Что же касается г-на Гизо, то он по-прежнему был послом в Лондоне.

В положении г-на Гизо замечательно было то, что он завоевал его так, как обычно завоевывают место во Французской академии, — посредством провалов других.

В итоге, вместо того чтобы сказать, как это сделал кардинал де Ришелье, обращаясь к послам всех стран: «Господа, политика изменилась!», г-н Тьер удовольствовался тем, что сказал им: «Господа, политика остается прежней!»

Вот почему, поскользнувшись уже на другой день после своего вступления в должность, причем до такой степени, что все могли подумать, будто он вот-вот упадет, г-н Тьер, удержавшийся на ногах лишь для того, чтобы тащиться среди второстепенных вопросов вроде закона о конверсии рент, принятого Палатой депутатов и отклоненного Палатой пэров, заниматься вопросом о сахарах, законом по поводу Восточных соляных копей и законом о речной навигации, внезапно, в тот момент, когда его популярность пошатнулась, понял, что ему следует искать опору не только за пределами текущей обстановки и текущих событий, но и за пределами своей эпохи.

Вот почему в ходе заседания 12 мая совершенно неожиданно, во время обсуждения вопроса о сахарах, г-н де Ремюза поднялся на трибуну, при том что не было никаких оснований предвидеть сообщение, которое он намеревался сделать, и произнес следующие слова:

— Господа! Король повелел его королевскому высочеству монсеньору принцу де Жуанвилю отправиться на своем фрегате к острову Святой Елены, чтобы привезти оттуда прах императора Наполеона.

Мы пришли просить у вас денежных средств для того, чтобы достойно принять его на земле Франции.

Правительство, стремясь исполнить долг нации, обратилось к Англии и потребовало у нее вернуть драгоценную реликвию, которую судьба отдала ей на хранение. Едва это намерение Франции было выражено, оно получило одобрение. Вот ответ нашего великодушного союзника:

«Правительство Ее Британского Величества надеется, что быстрота его ответа будет воспринята во Франции как доказательство его желания изгладить до последнего следа взаимную национальную враждебность, которая при жизни императора настраивала друг против друга Францию и Англию.

Правительство Ее Британского Величества желает верить, что, если подобные чувства еще существуют где-либо, они будут погребены в той могиле, куда вскоре положат останки Наполеона».

Господин де Ремюза остановился на минуту, желая увидеть впечатление, которое произвел на изумленную Францию великодушный ответ Англии, а затем продолжил:

— Англия права, господа! Это благородное возвращение праха Наполеона еще сильнее укрепит узы, связывающие нас, и окончательно уничтожит все горестные следы прошлого. Настало время, когда обе нации должны вспоминать только о своей славе.

Фрегат, на который будут погружены бренные останки Наполеона, по возвращении бросит якорь в устье Сены; другое судно перевезет их в Париж, где они будут положены в Доме инвалидов. Торжественная церемония, сопровождаемая великой церковной и военной помпой, освятит гробницу, которой предстоит хранить эти останки вечно.

И в самом деле, господа, для величия памяти такого рода необходимо, чтобы эта августейшая гробница не была бы выставлена на городской площади, среди шумной и досужей толпы. Ее подобает установить в тихом и священном месте, где ее могли бы с благоговейной сосредоточенностью созерцать все те, кто почитает славу и гений, величие и несчастье.

Он был императором и королем; он был законным властителем нашей страны. На этом основании он мог бы быть погребен в Сен-Дени, но Наполеону не приличествует обычная гробница королей. Ему приличествует царствовать и повелевать в зале, куда приходят обрести покой солдаты отечества и куда всегда будут приходить, чтобы воспарить духом, те, кого призовут защищать родину. Его шпага будет положена на надгробный памятник.