Под этими сводами, посреди храма, который благоговейная вера посвятила богу воинств, искусство воздвигнет гробницу, достойную, если такое возможно, имени, которое должно быть на ней высечено. Этот памятник должен обладать безыскусственной красотой, величественными формами и чертами той незыблемой прочности, какая, кажется, неподвластна действию времени. Памятник Наполеону должен быть таким же долговечным, как и память о нем.

Кредит, который мы просим у вас, имеет целью перенесение праха императора в Дом инвалидов, проведение погребальной церемонии и сооружение гробницы.

Господа, у нас нет сомнения в том, что Палата проявит патриотическую взволнованность и присоединится к мнению короля, которое мы только что ей изложили. Отныне Франция, одна Франция будет владеть тем, что осталось на земле от Наполеона; его могила, как и его слава, не будет принадлежать никому, кроме его страны. Монархия тысяча восемьсот тридцатого года является единственной законной наследницей всех памятных событий, какими гордится Франция.

Несомненно, именно этой монархии, которая первой воссоединила все силы и примирила все заветы Французской революции, надлежит без страха воздвигнуть гробницу народному герою и чтить его памятник, ибо лишь одно на свете не боится сравнения со славой: это свобода!

Невозможно передать впечатление, которое произвело это сообщение. Словно электрический разряд пронесся по всему Собранию, и оно несколько раз разражалось аплодисментами.

Вместо одного миллиона франков, который просило правительство, Палата депутатов ассигновала два.

Должно быть, Луи Филипп ощутил себя начисто лишенным приятной мантии популярности, так греющей плечи королей, раз он скроил себе новую из серого сюртука того, кого еще не так давно называл монстром и кого ненавидел настолько же, насколько презирал.

И потому серьезные умы с самого начала видели в возвращении праха Наполеона лишь опрометчивый расчет, сделавшийся еще более опрометчивым из-за того, кому было поручено предъявить упомянутое требование лорду Палмерстону: этим человеком стал г-н Гизо.

То есть человек из Гента, человек, которому пришлось пересечь поле битвы при Ватерлоо, чтобы вернуться во Францию; человек, который, желая быть благосклонно принятым лордом Веллингтоном, был вынужден вытирать о его ковры последние следы французской крови, оставшиеся у него на голенищах сапогов.

Так что все пытались отыскать подлинную причину такого решения, ибо не могли поверить, что оно было подсказано, как это говорилось в докладе, самой нацией.

И вот что рассказывали в то время.

Один из родственников императора добился от О’Коннела, этого великого ирландского смутьяна, заинтересованного в том, чтобы устроить смуту во Франции, обещания, что О'Коннел внесет в Палату общин предложение, направленное на возвращение нам бренных останков Наполеона. И в самом деле, какая нужда была теперь у Англии в этих бренных останках, в этой наклонившейся над могилой иве, листья которой разлетелись по всему свету, в этой своеобразной гробнице Магомета, которая подвешена между небом и землей и к которой безостановочно стекаются на поклонение паломники со всего света.

Но разве не были оскорблением, нанесенным победителям этого человека, многие из которых, еще живые, оказались уже полностью забыты, почти божественные почести, воздаваемые побежденному?

Вот почему, когда лорд О’Коннел признался лорду Палмерстону в своем намерении, тот воскликнул:

— Черт побери, остерегитесь! Вместо того чтобы доставить удовольствие французскому правительству, вы можете поставить его в весьма затруднительное положение.

— Вопрос не в этом, — ответил О'Коннел. — Для меня вопрос состоит в необходимости сделать то, что я считаю своим долгом сделать. Так вот, мой долг состоит в том, чтобы предложить Палате общин вернуть Франции останки ее императора; долг Англии состоит в том, чтобы принять мое предложение. Я вношу его, не заботясь о том, кому оно угождает или кого оно задевает.

— Ну что ж, ладно! — промолвил лорд Палмерстон. — Однако я прошу у вас две недели.

— Я их вам даю, — ответил О’Коннел.

В тот же день, как уверяют те же рассказчики, лорд Палмерстон якобы написал г-ну Тьеру письмо, уведомляя его, что в ответ на парламентский запрос г-на О’Коннела он будет вынужден в скором времени признать, что Англия ни в коем случае не откажется вернуть Франции останки Наполеона и что она уже давно вернула бы их, если бы Франция потребовала этого.

Затем, якобы, г-н Тьер передал депешу королю, и два этих человека, будучи великими актерами, совместно подготовили спектакль, разыгранный перед Палатой депутатов и снискавший там огромный успех.

Но если из этого расчета, как и из любых ошибочных расчетов, воспоследовало даже не столько благо, сколько некоторое смягчение вреда в настоящем, то одновременно из него воспоследовали серьезные помехи для будущего. Рассуждения, столь помпезно подготовленные и встреченные столь горячими аплодисментами клакеров Палаты, оскорбили, проникнув с поверхности общества в его глубины, почти все партии.

Они оскорбили партию легитимистов, сделав из Наполеона законного властителя Франции, имеющего право быть погребенным в Сен-Дени, словно один из Бурбонов или Валуа.

Они оскорбили подлинную орлеанистскую партию, подав семье Наполеона надежды стать в будущем наследниками этого законного властителя и наделив сыновей Луи, Люсьена и Жерома правами, равными с правами графа де Шамбора.

Они оскорбили республиканцев, ибо те, плохо осведомленные о миссии, которую исполнил Наполеон и из которой воспоследовал великий принцип возвышающего равенства, пришедший на смену унижающему равенству, видели в Наполеоне лишь человека 13 вандемьера и 18 брюмера.

И, наконец, они оскорбили самих бонапартистов, находивших, что почести, воздаваемые их императору, были, возможно, на уровне расчета, но не на уровне восстановления честного имени. С их точки зрения, останки победителя при Арколе, Пирамидах, Маренго, Аустерлице, Фридланде и Москве-реке следовало не выторговывать у лорда Палмерстона, а силой отнять у англичан. И перевозить эти останки во Францию следовало не на простом фрегате под командованием самого молодого капитана военно-морских сил, а на самом высокобортном линейном корабле, сопровождаемом целой эскадрой судов под командованием наших самых прославленных и самых старых адмиралов. И везти в Париж гроб с останками следовало не водным путем из Гавра; через всю Францию, по самой длинной дороге, следовало пройти этому триумфальному кортежу. И, наконец, похоронить его следовало под Вандомской колонной, как он потребовал в своем завещании, дабы этот памятник стал бы достоин единственного человека, достойного этого памятника, а не под куполом Дома инвалидов, рядом с жертвами покушения Фиески, словно простого маршала Империи, словно Катина́ или Виллара.

Вовсе не это Поэзия обещала Славе, когда она говорила ей: