Закончив свою речь, Барбес снова сел и отказался отвечать на все дальнейшие вопросы; однако в какой-то момент, подстрекаемый словами председателя суда, он прервал молчание и произнес, не вставая с места:

— Когда индеец оказывается побежден, когда жребий войны отдает его в руки врагов, он не думает защищаться и не прибегает к ненужным словам; он смиряется и позволяет снять с его головы скальп.

— Да, — произнес г-н Паскье, — обвиняемый прав, сравнивая себя с дикарем, причем с самым безжалостным из дикарей.

— Безжалостный дикарь, — возразил ему Барбес, — это не тот, кто позволяет снять со своей головы скальп, а тот, кто его скальпирует.

При такого рода защите никакого сомнения в том, что Барбес будет приговорен, не было.

И он был приговорен.

Двенадцатого июля 1839 года суд Палаты пэров вынес решение.

Бонне, Лебарзик, Дюга и Грегуар были оправданы.

Однако Барбес был приговорен к смертной казни;

Мартен Бернар — к депортации;

Миалон — к вечным каторжным работам;

Дельсад и Остен — к пятнадцати годам тюремного заключения;

Нугес и Филиппе — к шести годам тюремного заключения;

Рудиль, Гильбер и Лемьер — к пяти годам тюремного заключения;

Мартен и Лонге — к пяти годам тюрьмы;

Марескаль — к трем годам тюрьмы;

Вальш и Пьерне — к двум годам тюрьмы.

Полгода спустя настал черед второго разряда подсудимых.

Смертный приговор Барбесу произвел глубокое впечатление в Париже. 13 июля три тысячи учащихся, без оружия, молча и с непокрытой головой пришли требовать у хранителя печати отмены смертной казни за политические преступления и смягчения наказания Барбесу.

Одновременно другая колонна, состоявшая из молодежи и рабочих, направилась к Бурбонскому дворцу; однако ей повезло меньше: как только она подошла к мосту Согласия, ее атаковала и рассеяла кавалерия.

Король помиловал Барбеса; о помиловании ходатайствовали герцог Орлеанский, принцесса Клементина, Гюго и я.

Вот ходатайство Гюго; согласимся, что о помиловании вряд ли просили в стихах более трогательных и более красивых:

Между тем новый важный вопрос привлек взоры всей Франции к Востоку.

Речь шла о Сирии, которую Махмуд II хотел отвоевать, а Мухаммед Али не хотел отдавать.

Мухаммед Али, лакедемонский солдат, ставший наместником Египта, провозгласил свою независимость и, как известно, захватил Сирию вплоть до Тавра.

Так что Турецкая империя рассыпалась на куски.

Мухаммед Али не только провозгласил себя независимым, как мы только что сказали, но и, с помощью Ибрагима, своего горячо любимого сына, а может быть, просто сына своей наложницы — ибо происхождение Ибрагима таинственно, как происхождение какого-нибудь принца из арабской сказки, — так вот, с помощью своего сына он разбил султанских военачальников в сражениях при Хомсе, Белене и Конье.

Паша Туниса угрожал действовать сходным образом и заявил, что не будет впредь посылать дань Порте; затем, дабы быть готовым к любому развитию событий, он преобразовал свою армию на французский лад.

Со своей стороны, восстала Сербия, и победа осталась за ней.

Молдавия и Валахия находились теперь в зависимости от царя.

Наваринское сражение отняло у Махмуда II Грецию.

В 1830 году мы оккупировали Алжир.

Турецкая империя являлась теперь лишь своего рода показным фасадом, сквозь бреши в котором можно было с Дарданелл увидеть русских, а из Одессы — египтян.

Махмуд II бился изо всех сил, задыхаясь между русскими, которые защищали его, и Ибрагимом-пашой, который нападал на него.

Затем, словно у тех императоров Древнего Рима, которых делало безумными их всемогущество, у султана началось помутнение разума и его стали донимать предзнаменования и пророчества.

И было от чего сойти с ума повелителю, поставленному, как он, между плачевным прошлым и еще более плачевным будущим и даже не имевшему больше у себя под подушкой ключей от собственной столицы, которые по Ункяр-Искелисийскому договору были отданы России.

Это то, что касается помутнения разума.

Но мы упомянули еще и предзнаменования.

Они были зловещими.

Однажды, когда он проезжал по новому мосту, незадолго до этого построенному в Галате по его приказу, некий дервиш по прозвищу Длинноволосый шейх, пользовавшийся огромной славой вследствие своей святости, бросился к нему и, схватив его лошадь под уздцы, крикнул ему:

— Остановись, нечестивый султан!

Какое-то время спустя, а точнее, в январе 1839 года, в том самом здании, где происходили заседания государственного дивана, вспыхнул пожар; это здание, которое называют Порта, считалось почти священным, и страх, который вызвало у Махмуда II данное происшествие, усилился еще и тем фактом, что в огне погиб его портрет, а это определенно являлось зловещим предзнаменованием.

В конце концов сам ход событий подтвердил страхи султана, приведя Ибрагима к подножию Тавра.

Так неужели мы должны были покинуть нашего старого друга Мухаммеда Али, того, кто собрал жатву цивилизации, посеянной нами на берегах Нила во время Египетского похода, ради Махмуда II, новоявленного союзника России? Неужели мы должны были отказаться от нашего влияния в Египте, чтобы позволить Англии занять наше место в Александрии, Каире и Суэце?

Разумеется, нет, причем по всем законам не только достоинства, но и интереса, ибо, поскольку мы были хозяевами Алжира, защитниками Туниса, союзниками Мухаммеда Али, покровителями Сирии, кредиторами Оттона, имели в качестве короля дядю неаполитанского монарха и предоставляли Испании деньги и солдат, наш интерес, вполне определенный, вполне реальный, состоял в том, чтобы ничья власть не уравновешивала нашу власть в Средиземноморье и чтобы Средиземное море являлось, по выражению Наполеона, французским озером.

Таково было мнение герцога Орлеанского, ставшее причиной второй серьезной политической борьбы, которую ему пришлось вести против отца.

Тем не менее европейская политика колебалась то в одну, то в другую сторону, все еще оставаясь неопределенной, и европейские монархи заявили, что из двух врагов, встретившихся лицом к лицу, они будут считать виновным того, кто нападет первым.

Мухаммед Али и Махмуд II согласились с этим заключением и ожидали решения, которое должны были принять в отношении их участи российский император, французский король, английская королева и прусский король.

Однако в это время лорд Понсонби, пообещав султану поддержку Англии, побудил его нарушить перемирие.

Двадцать первого апреля 1839 года передовые части турецкой армии переправились через Евфрат примерно в тридцати льё от Алеппо.

Тотчас же гонцы, посланные Ибрагимом, доставили египетским войскам приказ выступить в поход и сосредоточиться возле Алеппо.

Адмирал Руссен, поручившийся французскому правительству, что Махмуд II не нарушит перемирия, неожиданно узнал, что авангард турецкого генерала продвинулся до Незиба и что четырнадцать деревень в округе Аинтаба захвачены турецкой армией. Он тотчас же потребовал объяснений от министра иностранных дел и командующего турецким флотом, и, поскольку они пытались отпираться, показал им официальную депешу, только что полученную им, после чего отправил сообщение о произошедшем непосредственно во Францию.

Мухаммед Али тоже был извещен об этом нарушении соглашения, и, поскольку разрыв договоренностей о перемирии был самым заветным его желанием, он воскликнул:

— Слава Аллаху, который позволяет своему старому слуге завершить его труды посредством военной удачи!

Затем он поспешил отправить Ибрагиму приказ изгнать передовые турецкие отряды с тех позиций, какие они заняли, двинуться на главную армию врага и дать ей сражение; в случае победы Ибрагиму следовало встать лагерем на поле боя, среди убитых, а затем продолжить наступление на Малатью, Харпут и Дьярбакыр.