— Вот и я, господин Жильбер; чем могу быть полезен? Говорите, я слушаю.

Хозяин и гость опустились в кресла.

— Господин барон, — сказал Жильбер, — вы только что услышали тайну, позволяющую судить об образе моих мыслей. Это я четыре года назад представил королю памятную записку о нынешнем состоянии Европы, это я присылал ему затем из Соединенных Штатов записки, касающиеся всех сложных вопросов внутренней политики Франции.

— Записки, о которых его величество неизменно отзывался с глубоким восхищением и не менее глубоким страхом, — с поклоном продолжил Неккер.

— Да, ибо они говорили правду. В ту пору правду было страшно слышать, но сегодня, когда она сделалась явью, ее стало еще страшнее видеть, не так ли?

— Вне всякого сомнения, сударь, — ответил Неккер.

— Король показывал вам эти записки? — спросил Жильбер.

— Не все, сударь; я читал только две из них: в той, что касается финансов; вы во многом согласились с моими взглядами, хотя и высказали некоторые возражения; я вам весьма признателен.

— Это еще не все; среди записок была одна, где я предсказывал события, что нынче уже свершились.

— Неужели?

— Да.

— Какие же это события, сударь?

— Назову лишь два: во-первых, я писал о том, что рано или поздно, дабы исполнить взятые на себя обязательства, король будет вынужден дать вам отставку.

— Вы предсказали мое изгнание?

— Совершенно верно.

— Это первое событие, а второе?

— Взятие Бастилии.

— Вы предсказали взятие Бастилии?

— Господин барон, Бастилия была не просто королевской тюрьмой, она была символом тирании. Свобода началась с разрушения символа; революция совершит все остальное.

— Сознаете ли вы всю серьезность ваших слов?

— Без сомнения.

— И вы не боитесь высказывать вслух подобные теории?

— Чего же мне бояться?

— Как бы с вами не стряслось беды.

— Господин Неккер, — сказал Жильбер с улыбкой, — человек, вышедший из Бастилии, уже ничего не боится.

— Вы вышли из Бастилии?

— Не далее как сегодня.

— За что же вас туда заключили?

— Об этом я хотел спросить вас.

— Меня?

— Разумеется, вас.

— Но отчего же именно меня?

— Оттого, что в Бастилию меня заточили именно вы.

— Я заточил вас в Бастилию?

— Шесть дней тому назад; как видите, событие это произошло совсем недавно и не могло изгладиться из вашей памяти.

— Этого не может быть.

— Вы узнаете свою подпись?

И Жильбер предъявил экс-министру лист из тюремной книги записей с приложенным к нему указом о заключении под стражу.

— Да, конечно, — сказал Неккер. — Я, как вы знаете, старался подписывать как можно меньше таких указов, и тем не менее число их доходило до четырех тысяч в год. Вдобавок перед самым уходом я обнаружил, что поставил подпись на некоторых незаполненных указах, в числе которых, к моему великому сожалению, оказался и тот, что употребили против вас.

— Вы хотите сказать, что не имеете касательства к моему аресту?

— Ни малейшего.

— Но, как бы там ни было, господин барон, — сказал Жильбер с улыбкой, — вы поймете мое любопытство: мне необходимо узнать, кому я обязан своим заточением. Благоволите открыть мне эту тайну.

— Нет ничего легче. Из предосторожности я никогда не оставлял свою переписку в министерстве и каждый вечер привозил все бумаги домой. Письма за этот месяц лежат вон в том шкафу, в ящике под литерой Ж; поищем вот в этой стопке.

Неккер выдвинул ящик и принялся листать толстенную пачку бумаг, содержавшую не меньше пяти-шести сотен писем.

— Я храню только те бумаги, которые могут снять с меня ответственность, — сказал экс-министр. — Всякий человек, арестованный по моему указу, становится моим врагом. Значит, я должен принять меры для обороны. Было бы очень странно, если бы я этого не сделал. Поглядим вот здесь. Ж… Ж… Вот, пожалуйста, Жильбер. Благодарите за свой арест придворный штат королевы.

— Ах, вот как! Придворный штат королевы?

— Да, просьба о заключении под стражу человека по фамилии Жильбер. Без определенных занятий. Черноглазый, темноволосый. Следует описание примет. Направляется из Гавра в Париж. Больше ничего. Так этот Жильбер — вы?

— Я. Не можете ли вы отдать мне это письмо?

— Нет, но я могу сказать вам, кем оно подписано.

— Скажите.

— Графиней де Шарни.

— Графиней де Шарни, — повторил Жильбер, — но я с ней не знаком, я не причинил ей никакого зла.

И он устремил взор вдаль, как бы стараясь что-то припомнить.

— Тут есть и приписка без подписи, сделанная почерком, который мне хорошо знаком. Взгляните.

Жильбер наклонился и прочел фразу, написанную на полях:

"Выполнить немедля просьбу графини де Шарни".

— Странно, — сказал Жильбер. — От королевы я еще мог ожидать чего-то подобного: в моей записке шла речь о Полиньяках. Но госпожа де Шарни…

— Вы с ней не знакомы?

— Очевидно, это подставное лицо. Впрочем, нет ничего удивительного, что я не знаком с версальскими знаменитостями: я пятнадцать лет провел вне Франции и возвращался сюда только дважды; со времени моего последнего приезда прошло четыре года. Скажите же мне, кто такая эта графиня де Шарни?

— Подруга, наперсница, приближенная королевы; добродетельная красавица, боготворимая своим мужем, графом де Шарни, — одним словом, совершенство.

— Ну так вот: я не знаком с этим совершенством.

— В таком случае, дорогой доктор, смиритесь с тем, что вы стали жертвой какой-то политической интриги. Вы, кажется, упоминали имя графа де Калиостро?

— Да.

— Вы его знали?

— Он был мне другом; больше чем другом — учителем; больше чем учителем — спасителем.

— Ну вот! Значит, вашего ареста потребовали Австрия или святой престол. Вы сочиняли брошюры?

— Увы, да.

— В том-то и дело. Все эти случаи мелочной мести указывают на королеву, как стрелка компаса — на полюс, как железо — на присутствие магнита. Против вас составили заговор, устроили слежку за вами. Королева поручила госпоже де Шарни подписать письмо, дабы отвести подозрения от себя, — вот вам и разгадка тайны.

Жильбер на мгновение задумался.

Он вспомнил о ларце, украденном из дома Бийо в Пислё, — ларце, не представляющем интереса ни для королевы, ни для Австрии, ни для папского престола. Воспоминание это вывело его на верный путь.

— Нет, — сказал Жильбер, — дело не в том. Впрочем, это не важно; поговорим о другом.

— О чем же?

— О вас.

— Обо мне? Что же вы можете рассказать мне про меня?

— То, что вы знаете лучше кого бы то ни было: а именно, что не позднее чем через три дня вы вернетесь к исполнению ваших прежних обязанностей и сможете управлять Францией по своему разумению.

— Вы полагаете? — спросил Неккер с улыбкой.

— И вы полагаете точно так же — недаром вы не уехали в Брюссель.

— Допустим, — сказал Неккер. — И что же? Мне интересен ваш вывод.

— Вот он. Французы любили вас, теперь они будут вас обожать. Королеве было досадно, что вас любят, королю будет досадно, что вас обожают; они добьются популярности за ваш счет других кумиров, а вы не сможете этого стерпеть. Тогда наступит ваш черед лишиться популярности. Народ, дорогой мой господин Неккер, — это голодный лев, который лижет только ту руку, что его кормит, кому бы она ни принадлежала.

— Что же произойдет дальше?

— Дальше? Вас забудут.

— Меня забудут?

— Увы, да.

— И что же заставит народ забыть меня?

— События.

— Клянусь честью, вы говорите как завзятый пророк.

— К несчастью, в какой-то мере я и в самом деле немного пророк.

— Хорошо, так что же произойдет дальше?

— О, предсказать то, что произойдет, не составляет труда, ибо события эти уже вызревают в Собрании. За дело возьмется партия, которая сейчас дремлет, точнее — не дремлет, а скрывается. Руководит этой партией убеждение, а ее оружие — идея.

— Я понимаю. Вы говорите об орлеанистской партии.