По слову своего командира адъютанты нырнули в толпу, и вскоре гром выстрелов начал стихать, а затем вовсе умолк.

На площади наступила тишина. Народ воспользовался минутами покоя, чтобы позаботиться о раненых, число которых достигло тридцати пяти или даже сорока.

В тишине раздался бой часов: два удара. Наступление началось в полдень. Значит, сражение шло уже два часа.

Бийо вернулся на свой пост; Гоншон последовал за ним.

Он тревожно поглядывал на опускную решетку, не скрывая нетерпения.

— Что с тобой? — спросил его Бийо.

— Вот что: если через два часа мы не возьмем Бастилию, все пропало.

— От чего же?

— Тогда что двор узнает, чем мы тут заняты, и пришлет сюда швейцарцев Безанваля и драгунов Ламбеска, так что мы окажемся между трех огней.

Бийо не мог не признать, что Гоншон совершенно прав.

Наконец в воротах показались депутаты. По их унылому виду было ясно, что они ничего не добились.

— Ну, что я говорил! — воскликнул Гоншон, сияя от радости. — Предсказанное свершится: эта проклятая крепость обречена.

Даже не расспросив ни о чем парламентеров, он выбежал из первого двора с криком:

— К оружию! К оружию, дети мои! Комендант не желает сдаваться!

В самом деле, не успел комендант прочесть письмо Флесселя, как лицо его просветлело, и, вместо того чтобы согласиться на сделанное ему предложение, он воскликнул:

— Поздно, господа парижане! Вы желали сражения, и вы его получили.

Парламентеры настаивали, перечисляли все беды, к которым может привести упорство де Лонэ. Но он не пожелал слушать никаких доводов и в заключение сказал парламентерам то же самое, что два часа назад услышал от него Бийо:

— Уходите, или я прикажу расстрелять вас.

И депутация удалилась.

На сей раз де Лонэ перешел в наступление первым. Казалось, он захмелел от нетерпения. Депутаты еще не покинули двор крепости, как волынка маршала Саксонского принялась выводить свою мелодию. Три человека упали: один был убит, двое — ранены.

Из этих двоих один был французский гвардеец, а другой — парламентер.

При виде этого человека, залитого кровью, хотя возложенная на него миссия делала его личность неприкосновенной, толпу вновь охватила ярость.

Адъютанты Гоншона, как прежде, заняли места подле него; за время передышки оба успели сходить домой переодеться, ведь один жил рядом с Арсеналом, а другой — на улице Шаронн.

Юлен, в прошлом женевский часовщик, ставший затем егерем маркиза де Конфлана, возвратился из дому в ливрее, похожей на мундир венгерского офицера.

Эли, бывший офицер полка королевы, надел свой старый мундир, дабы парижане думали, что армия на их стороне, и чувствовали себя более уверенно.

Обе стороны вновь открыли огонь и вели его с еще большим ожесточением, чем прежде.

В это время плац-майор Бастилии, г-н де Лом, подошел к коменданту.

Этот отважный и честный солдат остался в душе гражданином: ему больно было видеть то, что происходит, и больно думать о том, что может произойти.

— Сударь, — сказал он коменданту, — известно ли вам, что у нас нет провианта?

— Мне это известно, — отрезал де Лонэ.

— Вдобавок у нас нет приказа — это вам также известно?

— Прошу прощения, господин де Лом, у меня есть приказ держать ворота Бастилии закрытыми, потому мне и доверили ее ключи.

— Сударь, ключи служат не только для того, чтобы закрывать двери, но и для того, чтобы их открывать. Вы пожертвуете всем гарнизоном, но не спасете крепости. Вы подарите мятежникам две победы в один день. Взгляните на этих людей: мы убиваем их, а они вновь вырастают среди камней. Утром их было пять сотен, три часа назад их было десять тысяч, теперь их шестьдесят тысяч, завтра их будет сто тысяч. Когда наши пушки замолчат, — а рано или поздно им придется замолчать, — у этих людей достанет сил разрушить Бастилию голыми руками.

— Вы говорите как человек штатский, господин де Лом.

— Я говорю как француз, сударь. Я думаю, что, поскольку его величество не давал нам приказа… а господин купеческий старшина сделал нам вполне приемлемое предложение — разместить в крепости сто человек из городской гвардии, — вы можете его принять и тем предотвратить несчастья, которых я опасаюсь.

— По вашему мнению, господин де Лом, нам следует повиноваться парижским городским властям?

— Да, сударь, если мы не имеем прямых указаний его величества.

— Ну что ж, — сказал де Лонэ, отводя де Лома в угол двора, — в таком случае прочтите вот это, господин де Лом.

И он подал плац-майору маленький листок бумаги.

Де Лом прочел:

"Держитесь: я морочу парижанам голову кокардами и посулами. К вечеру господин де Безанваль пришлет Вам подкрепление.

Де Флессель".

— Как попала к вам эта записка, сударь? — спросил плац-майор.

— Она была в конверте, который принесли мне господа парламентеры. Они полагали, что вручают мне приглашение сдать Бастилию, а вручили приказ защищать ее.

Плац-майор потупился.

— Отправляйтесь на свой пост, сударь, — приказал де Лонэ, — и не покидайте его до тех пор, пока я вас не позову.

Господин де Лом исполнил приказание.

А г-н де Лонэ хладнокровно сложил записку, убрал ее в карман и возвратился к канонирам, которым велел целить ниже и точнее.

Канониры, как и г-н Лом, повиновались.

Но судьба крепости была предрешена. Не в человеческих силах было повернуть события вспять.

На каждый пушечный залп народ отвечал: "Нам нужна Бастилия!".

Голоса требовали Бастилию, а руки действовали.

В числе голосов, требовавших особенно громко, в числе рук, действовавших особенно энергично, были голоса и руки Питу и Бийо.

Разница состояла лишь в том, что каждый поступал сообразно своей натуре.

Бийо, отважный и доверчивый, как бульдог, сразу бросался вперед, не обращая внимания на пули и картечь.

Питу, осторожный и осмотрительный, как лисица, наделенный могучим инстинктом самосохранения, употреблял все свои способности для того, чтобы уловить опасность и избежать ее.

Он видел все самые смертоносные амбразуры, он улавливал неощутимые движения стволов, готовых выстрелить. В конце концов он дошел до того, что точно угадывал мгновение, когда батарея крепостных ружей начнет стрелять по подъемному мосту.

Эту услугу оказывали Питу глаза; дальше за работу принимались другие части его тела.

Голова втягивалась в плечи, грудь задерживала дыхание, все тело становилось похожим на доску, если на нее смотреть сбоку.

В эти минуты Питу, упитанный Питу, — ибо у Питу тощими были только ноги, — уподоблялся геометрической линии, не имеющей ни ширины, ни толщины.

Он облюбовал закоулок между первым и вторым подъемным мостом, нечто вроде бруствера, образуемого выступающими из стены камнями; один из этих камней защищал его голову, другой — живот, третий — колени, и Питу благословлял природу и фортификационное искусство за то, что они так слаженно охраняют его от смертоносных пуль.

Из своего угла, где он притаился, как заяц в норе, Питу время от времени постреливал — в основном для очистки совести, так как перед ним были лишь крепостные стены и деревянные балки, да еще для того, чтобы доставить удовольствие папаше Бийо, то и дело кричавшему:

— Стреляй же, лентяй этакий, стреляй!

Со своей стороны, Питу, стремясь умерить пыл папаши Бийо, который в подбадриваниях не нуждался, кричал ему:

— Не высовывайтесь так сильно, папаша Бийо!

Или же:

— Осторожнее, господин Бийо, вернитесь, сейчас выстрелит пушка; берегитесь — у ружья щелкнул курок!

И не успевал Питу произнести эти пророческие слова, как пушечный или ружейный залп обрушивалися на головы парижан.

Бийо не внимал предостережениям Питу и совершал чудеса силы и ловкости — впрочем, все напрасно. Он жаждал пролить кровь на поле брани, но ему это не удавалось, и вместо крови он истекал потом.

Раз десять Питу приходилось хватать его за полу и укладывать на землю за секунду до того, как раздавался выстрел.