Сент-Малин весь вспыхнул так же, как в свое время побледнел. Но как человек неглупый, каким он всегда бывал, если его не ослепляло возбуждение, он понял, что Эрнотон говорил правду насчет того, что его ждут. С де Луаньяком и д’Эперноном шутки были плохи. Поэтому он удовольствовался тем, что ответил:

, — Вы свободны, господин Эрнотон. Очень рад, что оказался вам полезен.

Эрнотон быстро вышел из рядов и поднялся по ступеням, которые вели в покои короля.

Следя за ним глазами, Сент-Малин увидел, что на полпути г-на де Карменжа встретил Луаньяк, сделавший ему знак идти дальше.

Сам Луаньяк сошел вниз, чтобы присутствовать при обыске пленных. Тут же он установил, что дорога, свободная теперь благодаря аресту этих пятидесяти человек, останется свободной до завтра: ведь время, когда эти пятьдесят человек должны были съезжаться в Бель-Эба, уже истекло.

Никакая опасность не подстерегала короля на обратном пути в Париж.

Луаньяк не принимал в расчет монастырь св. Иакова, мушкеты и пищали преподобных отцов.

Но д’Эпернон о них отлично знал из сообщения, сделанного ему Никола Пуленом. Поэтому, когда Луаньяк доложил своему начальнику:

— Сударь, дорога свободна!

Д’Эпернон ответил ему:

— Хорошо. Король повелел, чтобы Сорок пять построились тремя взводами — один впереди, два других по обе стороны кареты. Всадники должны держаться достаточно близко друг от друга, чтобы выстрелы, если они будут, не задели карету.

— Слушаюсь, — ответил Луаньяк со своей солдатской невозмутимостью. — Но какие могут быть выстрелы — раз нет мушкетов, не из чего будет стрелять.

— А у монастыря, сударь, вы прикажете еще теснее сомкнуть ряды.

Этот разговор был прерван движением, возникшим на лестнице. Это спускался готовый к отъезду король; за ним следовали несколько дворян. Среди них Сент-Малин узнал Эрнотона, и сердце его при этом, естественно, сжалось.

— Господа, — спросил король, — мои храбрые Сорок пять в сборе?

— Так точно, ваше величество, — сказал д’Эпернон, указывая на группу всадников, вырисовывающуюся под сводами ворот.

— Распоряжения отданы?

— И будут выполнены, сир.

— В таком случае едем, — приказал король.

Луаньяк велел дать сигнал “на коней”.

Произведенная тихо перекличка показала, что все Сорок пять налицо.

Рейтарам было поручено стеречь людей Мейнвиля и герцогини и под страхом смерти запрещено заговаривать с ними. Король сел в карету и положил возле себя обнаженную шпагу.

Господин д’Эпернон произнес свое “тысяча чертей” и с лихим видом проверил, легко ли его шпага выходит из ножен.

На башне пробило десять. Карета и ее конвой тронулись.

Через час после отъезда Эрнотона г-н де Мейнвиль все еще стоял у окна, пытаясь, хотя и тщетно, проследить в темноте, куда направился молодой человек. Однако теперь, после того как прошел этот час, он был уже не так спокоен, а главное, склонялся к тому, чтобы надеяться на помощь Божию, ибо начал думать, что от людей помощи не будет.

Ни один его солдат не появлялся; лишь изредка слышался на дороге топот коней, галопом мчавшихся в сторону Венсена.

Заслышав этот топот, г-н де Мейнвиль и герцогиня пытливо вглядывались в ночной мрак, надеясь узнать своих людей, выяснить хотя бы отчасти, что происходит, или узнать причину их опоздания.

Но топот затихал, и вновь наступала тишина.

Вся эта езда по дороге мимо них в конце концов вызвала у Мейнвиля такое беспокойство, что он велел одному из людей герцогини выехать на дорогу и справиться о происходящем у первого же кавалерийского взвода, который ему повстречается.

Гонец не возвратился.

Видя это, нетерпеливая герцогиня со своей стороны послала другого, но он не вернулся, так же как и первый.

— Наш офицер, — сказала тогда она, всегда склонная видеть все в розовом свете, — наверно, побоялся, что у него не хватит людей, и потому оставляет в качестве подкрепления тех, кого мы к нему посылаем. Это предусмотрительно, но вызывает некоторое беспокойство.

— Да, беспокойство, и довольно сильное, — ответил Мейнвиль, продолжая вглядываться вперед, в ночной мрак.

— Мейнвиль, что, по-вашему, могло случиться?

— Я сам поеду, и мы узнаем, ваша светлость.

И Мейнвиль уже направился к двери.

— Я вам запрещаю, — вскричала, удерживая его, герцогиня. — Мейнвиль, а кто же останется со мной? Кто сможет узнать в должный момент всех ваших офицеров, всех наших друзей? Нет, нет, Мейнвиль, останьтесь. Когда речь идет о таком важном секрете, естественно, возникают всякие опасения. Но, по правде говоря, план был настолько хорошо обдуман и держался в такой строгой тайне, что не может не удаться.

— Десять часов, — сказал Мейнвиль, скорее в ответ на собственное нетерпение, чем на слова герцогини. — Э, вот и монахи выходят из монастыря и выстраиваются вдоль стен: может быть, они получили какие-нибудь известия.

— Тише! — вдруг воскликнула герцогиня, указывая вдаль.

— Что такое?

— Тише, слушайте!

Издали донесся приглушенный расстоянием грохот, похожий на гром.

— Конница! — вскричала герцогиня. — Его везут, везут сюда!

И, сразу перейдя по своему пылкому характеру от жесточайшей тревоги к самой неистовой радости, она захлопала в ладоши и закричала:

— Он у меня в руках, он у меня в руках!

Мейнвиль прислушался.

— Да, — сказал он, — это катится карета и скачут верховые.

И он во весь голос скомандовал:

— За ворота, отцы, за ворота!

Тотчас же высокие решетчатые ворота аббатства быстро распахнулись, и из них в боевом порядке вышли сто вооруженных монахов во главе с Борроме.

Они выстроились поперек дороги.

Тут раздался громкий крик Горанфло:

— Подождите меня, да подождите же! Я ведь должен возглавить братию, чтобы достойно встретить его величество.

— На балкон, господин аббат, на балкон! — закричал Борроме. — Вы же знаете, что должны над всеми нами возвышаться. В Писании сказано: “Ты возвысишься над ними, яко кедр над иссопом”.

— Верно, — сказал Горанфло, — верно: я и забыл, что сам выбрал это место. Хорошо, что вы тут и напомнили мне об этом, брат Борроме, очень хорошо.

Борроме тихим голосом отдал какое-то приказание, и четыре брата, якобы для того чтобы оказать почет настоятелю, повели достойного Горанфло на балкон.

Вскоре дорогу, которая недалеко от монастыря делала поворот, осветили факелы, и герцогиня с Мейнвилем увидели блеск кирас и шпаг.

Уже не владея собой, она закричала:

— Спускайтесь вниз, Мейнвиль, и приведите мне его связанного, под стражей!

— Да-да, ваша светлость, — ответил тот как-то рассеянно. — Но меня беспокоит одно обстоятельство.

— Что такое?

— Я не слышал условного сигнала.

— А к чему сигнал, раз он уже в наших руках?

— Но ведь его, сдается мне, должны были захватить лишь тут, перед аббатством, — твердил свое Мейнвиль.

— Наверно, представился более удобный случай.

— Я не вижу нашего офицера.

— А я вижу.

— Где?

— Вон то красное перо!

— Черт побери!

— Что?

— Это красное перо!..

— Ну?

— Это господин д’Эпернон — д’Эпернон со шпагой в руке!

— Ему оставили шпагу?

— Разрази меня гром, он командует!

— Нашими? Кто-то нас предал!

— Нет же, ваша светлость, это не наши.

— Вы с ума сошли, Мейнвиль.

В тот же миг Луаньяк во главе первого взвода Сорока пяти взмахнул шпагой и крикнул:

— Да здравствует король!

— Да здравствует король! — восторженно отозвались со своим мощным гасконским акцентом Сорок пять.

Герцогиня побледнела и прислонилась к оконной перекладине, словно лишившись чувств.

Мейнвиль с мрачным и решительным видом положил руку на эфес шпаги. Он не был уверен, что, поравнявшись с домом, эти люди не ворвутся в него.

Шествие приближалось, как гремящий и блистающий смерч. Оно было уже у Бель-Эба, достигало монастыря.