За ним шла Екатерина Медичи, уже согбенная годами, ибо королеве-матери было в ту пору лет шестьдесят шесть— шестьдесят семь. Тем не менее голову она держала еще твердо и прямо. Из-под привычно нахмуренных бровей устремлялся острый взгляд, но, несмотря на это, в неизменно траурной одежде и с матово-бледным лицом она походила на восковую статую.

Рядом с ней — печальное и кроткое лицо королевы Луизы Лотарингской, жены Генриха III, на первый взгляд ничем не примечательной, но на самом деле верной подруги его несчастливой, исполненной треволнений жизни.

Королева Екатерина Медичи намеревалась присутствовать при своем триумфе.

Королева Луиза шла смотреть на казнь.

Король Генрих замышлял важную сделку.

Оттенки этих трех чувств отражались на высокомерном челе первой, в покорном выражении лица второй и в сумрачной озабоченности третьего.

За венценосными особами, на которых с любопытством глазел народ, следовали два красивых молодых человека: одному было лет двадцать, другому — не больше двадцати пяти.

Они шли рука об руку, несмотря на этикет, не допускавший, чтобы в присутствии монархов, как и в церкви перед лицом Бога, люди показывали свою взаимную привязанность.

Они улыбались: младший — какой-то невыразимо печальной, старший — пленительной, покоряющей улыбкой. Они были красивы, высокого роста — родные братья.

Младшего звали Анри де Жуаез, граф дю Бушаж; второй был герцог Анн де Жуаез. Еще недавно он был известен под именем д’Арка. Но король Генрих, любивший его больше всех на свете, год назад назначил своего фаворита пэром Франции, превратив виконтство де Жуаез в герцогство.

К этому фавориту народ не испытывал ненависти, которую питал в свое время к Можирону, Келюсу и Шомбергу: вся ненависть досталась одному д’Эпернону.

Поэтому собравшаяся на площади толпа встретила короля и обоих братьев не слишком бурными, но все же приветственными возгласами.

Генрих поклонился народу серьезно, без улыбки, затем поцеловал собачку и обернулся к молодым людям.

— Прислонитесь к ковру, Анн, — молвил он старшему, — вы устанете все время стоять. Это может продлиться довольно долго.

— Надеюсь, — вмешалась Екатерина, — что это будет долгое и приятное зрелище, сир.

— Значит, вы полагаете, что Сальсед заговорит, матушка? — спросил Генрих.

— Господь Бог, надеюсь, повергнет наших врагов в смущение. Я говорю “наших врагов”, ибо они также и ваши враги, дочь моя, — прибавила она, обернувшись к королеве; та, побледнев, опустила кроткие глаза долу.

Король с сомнением покачал головой. Затем, снова обернувшись к Жуаезу и заметив, что тот, несмотря на его слова, продолжает стоять, сказал:

— Послушайте же, Анн, сделайте, как я вам советую. Прислонитесь к стене или обопритесь на спинку моего кресла.

— Ваше величество поистине слишком добры, — отозвался юный герцог, — я воспользуюсь вашим разрешением лишь тогда, когда по-настоящему устану.

— А мы ведь не станем дожидаться, чтобы ты устал, не правда ли, брат? — тихонько прошептал Анри.

— Будь покоен, — ответил Анн больше взглядом, чем голосом.

— Сын мой, — произнесла Екатерина, — по-моему, там, на углу набережной, происходит какая-то давка?

— И острое же у вас зрение, матушка! Да, действительно, кажется, вы правы. Какие же у меня плохие глаза, а ведь я совсем не стар.

— Сир, — бесцеремонно прервал его Жуаез, — давка там потому, что отряд лучников оттесняет толпу. Наверное, ведут осужденного.

— Как это лестно для королей, — сказала Екатерина, — присутствовать при четвертовании человека, у которого в жилах течет королевская кровь.

Произнося эти слова, она не спускала глаз с королевы Луизы.

— О мадам, простите, пощадите меня, — вскричала молодая королева с отчаянием, которое она тщетно пыталась скрыть. — Нет, это чудовище не принадлежит к моей семье; вы ведь не хотели сказать, что я с ним в родстве?

— Конечно, нет, — сказал король. — Я уверен, что моя мать не это имела в виду.

— Однако же, — едко произнесла Екатерина, — он сродни Лотарингскому дому, а лотарингцы — ваши родичи, сударыня. Я, по крайней мере, так полагаю. Значит, этот Сальсед имеет к вам отношение, и даже самое непосредственное.

— То есть, — вмешался Жуаез, охваченный благородным негодованием (оно было характерной чертой его натуры и проявлялось при всех обстоятельствах, кем бы ни был тот, кто его вызвал), — то есть он имеет отношение к господину де Гизу, но не к королеве Франции.

— Ах, вы здесь, господин де Жуаез? — протянула Екатерина непередаваемо высокомерным тоном, платя ему унижением за свою досаду. — А я вас и не заметила.

— Да, я здесь, не столько даже по собственной воле, сколько по приказу короля, ваше величество, — ответил Жуаез, устремив на Генриха вопросительный взгляд. — Не такое уж это приятное зрелище — четвертование человека, — чтобы я на него явился, если бы не был к этому принужден.

— Жуаез прав, матушка, — сказал Генрих, — сейчас речь идет не о Лотарингском доме, не о Гизах и — главное — отнюдь не о королеве. Речь идет о том, что будет разделен на четыре куска господин де Сальсед, преступник, намеревавшийся умертвить моего брата.

— Мне сегодня что-то не везет, — сказала Екатерина, внезапно уступая, что было у нее самым ловким тактическим ходом, — до слез обидела свою дочь и — да простит мне Бог, — кажется, насмешила господина де Жуаеза.

— Ах, ваше величество, — вскричала Луиза, хватая Екатерину за руки, — возможно ли, чтобы вы так неправильно поняли мое огорчение!

— И усомнились в моем глубочайшем почтении, — прибавил Анн де Жуаез, склоняясь над ручкой королевского кресла.

— Да, правда, правда, — ответила Екатерина, пуская последнюю стрелу в сердце своей невестки. — Я сама должна была понять, дитя мое, как тягостно для вас, когда раскрываются заговоры ваших лотарингских родичей. Хоть вы тут и ни при чем, но не можете не страдать от этого родства.

— Ах, это, пожалуй, верно, матушка, — сказал король, стараясь примирить всех. — На этот раз мы наконец-то можем не сомневаться в причастности Гизов к этому заговору.

— Но, сир, — прервала его Луиза Лотарингская смелее, чем прежде, — вашему величеству отлично известно, что, став королевой Французской, я оставила всех своих родичей далеко внизу, у подножия трона.

— О, — вскричал Анн де Жуаез, — видите, сир, я не ошибся. Вот и осужденный появился на площади. Черт побери, и гнусный же у него вид!

— Он боится, — сказала Екатерина, — он будет говорить.

— Если у него хватит сил, — заметил король. — Глядите, матушка, голова у него болтается, как у покойника.

— Я и говорю, ваше величество, — сказал Жуаез, — он ужасен.

— Что же вы хотите — чтобы человек с такими злодейскими помыслами выглядел привлекательно? Я ведь рассказывал вам, Анн, о тайном соответствии между физической и нравственной природой человека, как его поняли и истолковали Гиппократ и Гален.

— Не отрицаю, ваше величество, но я не такой понятливый ученик, как вы, к тому же мне нередко приходилось видеть весьма некрасивых людей, которые были очень доблестными воинами. Верно, Анри?

Жуаез обернулся к брату, словно ища у него одобрения и поддержки. Но Анри смотрел прямо перед собою, ничего не видя, и слушал, ничего не слыша. Вместо него ответил король.

— Бог ты мой, дорогой Анн, — вскричал он, — а кто говорит, что этот человек не храбр? Он храбр, черт возьми! Как медведь, как волк, как змея. Или вы не помните, что он делал? Он сжег одного нормандского дворянина, своего врага, в его же доме. Он десять раз дрался на дуэли и убил трех противников. Его застали за чеканкой фальшивой монеты и за это приговорили к смерти.

— Следует прибавить, — сказала Екатерина, — что помилование ему выхлопотал герцог де Гиз, ваш кузен, дочь моя.

На этот раз силы изменили Луизе. Она только глубоко вздохнула.

— Что и говорить, — сказал Жуаез, — жизнь весьма деятельная. Но она скоро кончится.

— Напротив, господин де Жуаез, — сказала Екатерина, — надеюсь, что конец наступит не слишком скоро.