Вдоль дороги в Венсен многие вельможи построили себе небольшие особняки с прелестными садиками и великолепными дворами, являвшиеся как бы пристройками к королевскому замку; в этих домиках часто происходили свидания, но осмелимся утверждать: несмотря на то, что в те времена даже любой буржуа с увлечением вмешивался в дела государства, на этих свиданиях никаких политических разговоров не велось.

По этой дороге туда-сюда вечно сновали придворные, поэтому можно считать, что она до известной степени соответствовала тому, чем в настоящее время являются Елисейские поля.

Согласитесь, что аббатство, гордо возвышавшееся справа от дороги, было отлично расположено. Оно состояло из четырехугольного строения, окаймлявшего огромный, обсаженный деревьями двор, сада с огородом позади, жилых домов и значительного количества служебных построек, придававших монастырю вид небольшого селения.

Двести монахов ордена св. Иакова проживали в кельях, расположенных в глубине двора, параллельно дороге. Со стороны фасада четыре больших окна, выходивших на широкий и длинный балкон с железными перилами, давали воздуху, свету, веяньям внешней жизни доступ во внутренние помещения аббатства. Подобно крепости под угрозой осады, оно обеспечивалось всем необходимым с приписанных к нему земель и угодий в Шаронне, Монтрейле и Сен-Манде. Там, на пастбищах, находило обильный корм стадо, неизменно состоявшее из пятидесяти быков и девяноста девяти баранов: монашеские ордена то ли по традиции, то ли по писаному канону не могли иметь никакой собственности, исчисляющейся ровными сотнями.

В особом строении, настоящем дворце, помещалось девяносто девять свиней, которых с любовным и — в особенности — самолюбивым рвением пестовал колбасник, выбранный самим доном Модестом. Этим почетным назначением колбасник был обязан превосходнейшим сосискам, фаршированным свиными ушами, и колбасам с луком, которые он некогда поставлял в гостиницу “Рог изобилия”.

Дон Модест, благодарный за трапезы, которые он в свое время вкушал у мэтра Бономе, расплачивался таким образом за долги брата Горанфло.

О кухнях и погребе нечего даже и говорить.

Фруктовый сад аббатства, выходивший на юго-восток, давал несравненные персики, абрикосы и виноград; кроме того, из этих плодов вырабатывались консервы и сухое варенье неким братом Эзебом, творцом знаменитой скалы из засахаренных фруктов, поднесенной обеим королевам Парижским городским управлением во время последнего официального банкета.

Что касается винного погреба, то Горанфло сам наполнил его, опустошив для этого все погреба Бургони. Ибо он обладал вкусом подлинного знатока, а знатоки вообще утверждают, что единственное настоящее вино — это бургундское.

В этом-то аббатстве, истинном раю тунеядцев и обжор, в роскошных апартаментах второго этажа с балконом, выходившим на большую дорогу, мы вновь встретимся с Горанфло, украшенным теперь вторым подбородком и облеченным достопочтенной важностью, которую привычка к покою и благоденствию придает даже самым заурядным лицам.

В своей белоснежной рясе, в черной накидке, согревающей его мощные плечи, Горанфло был не так подвижен, как в серой рясе простого монаха, но зато более величав. Ладонь его, широкая, словно баранья лопатка, покоится на томе in-quarto[7], совершенно исчезнувшем под нею; две толстые ноги, упершиеся в грелку, вот-вот раздавят ее, а руки теперь уже недостаточно длинны, чтобы сойтись на животе.

Утро. Только что пробило половину восьмого. Настоятель встал последним, воспользовавшись правилом, по которому начальник может спать на час больше других монахов. Но он продолжает дремать в глубоком покойном кресле, мягком, словно перина.

Обстановка комнаты, где отдыхает достойный аббат, напоминает обиталище скорее богатого мирянина, чем духовного лица. Стол с изогнутыми ножками, покрытый богатой скатертью; картины на сюжеты религиозные, но с несколько эротическим привкусом, — странное смешение, которое мы находим лишь в искусстве этой эпохи; на полках — драгоценные сосуды для богослужения или для стола; на окнах — пышные занавески венецианской парчи, несмотря на некоторую ветхость свою, более великолепные, чем самые дорогие из новых тканей. Вот некоторые подробности той роскоши, обладателем которой дон Модест Горанфло сделался милостью Бога, короля и, в особенности, Шико.

Итак, настоятель дремал в своем кресле, и в солнечном свете, проникшем к нему, как обычно, отливали серебристым сиянием алые и перламутровые краски на лице спящего.

Дверь комнаты потихоньку отворилась. Не разбудив настоятеля, вошли два монаха.

Первый был лет тридцати пяти, худой, бледный, все мускулы его были нервно напряжены. Голову он держал прямо. Не успевал он еще произнести слова, а соколиные глаза уже метали стрелу повелительного взгляда, который, впрочем, смягчался от движения длинных светлых ресниц: когда они опускались, отчетливей выступали темные круги под глазами. Но когда, наоборот, между густыми бровями и темной каймой глазных впадин сверкал черный зрачок, казалось — это блеск молнии в разрыве двух медных туч. Монаха этого звали брат Борроме. Он уже в течение трех недель был казначеем монастыря.

Второй был юноша лет семнадцати-восемнадцати, с живыми черными глазами, заостренным подбородком, смелым выражением лица. Роста он был небольшого, но хорошо сложен. Задирая широкие рукава, он словно с гордостью выставлял напоказ сильные, подвижные руки.

— Настоятель еще спит, брат Борроме, — сказал молоденький монах, — разбудим его или нет?

— Ни в коем случае, брат Жак, — ответил казначей.

— По правде сказать, жаль, что наш аббат так любит поспать, — продолжал юный монах, — мы бы уже нынче утром могли испробовать оружие. Заметили вы, какие среди прочего там прекрасные кирасы и аркебузы?

— Тише, брат мой! Вас кто-нибудь услышит.

— Вот ведь беда! — продолжал монашек, топнув ногой по мягкому ковру, приглушившему удар. — Сегодня чудесная погода, двор совсем сухой. Можно было бы отлично провести учения, брат казначей!

— Надо подождать, дитя мое, — произнес брат Борроме с напускным смирением, хотя глаза его горели огнем.

— Но почему вы не прикажете хотя бы раздать оружие? — все так же горячо возразил Жак, заворачивая опустившиеся рукава рясы.

— Приказать? Я?

— Да, вы.

— Я ведь ничем не распоряжаюсь, — продолжал Борроме, приняв сокрушенный вид, — хозяин тут!

— В кресле… спит… когда все бодрствуют, — сказал Жак, и в тоне его звучало скорее раздражение, чем уважение. — Хозяин!..

И его умный, проницательный взгляд, казалось, проникал в самое сердце брата Борроме.

— Надо уважать его сан и его покой, — произнес Борроме, выходя на середину комнаты и сделав при этом такое неловкое движение, что небольшой табурет опрокинулся и упал на пол.

Хотя ковер заглушил стук упавшего табурета, как заглушил он звук удара, когда брат Жак топнул ногой, дон Модест вздрогнул и пробудился.

— Кто тут? — вскричал он дрожащим голосом заснувшего на посту и внезапно разбуженного часового.

— Сеньор аббат, — сказал брат Борроме, — простите, если мы нарушили ваши благочестивые размышления, но я пришел за приказаниями.

— А, доброе утро, брат Борроме, — сказал Горанфло, слегка кивнув головой.

Несколько секунд он молчал, как видно, напрягая все струны своей памяти, затем, поморгав, спросил:

— За какими приказаниями?

— Относительно оружия и доспехов.

— Оружия? Доспехов? — переспросил Горанфло.

— Конечно. Ваша милость велели доставить оружие и доспехи.

— Кому я велел?

— Мне.

— Вам?.. Я велел принести оружие, я?

— Без всякого сомнения, сеньор аббат, — произнес Борроме твердым, ровным голосом.

— Я, — повторил до крайности изумленный дон Модест, — я?! А когда это было?

— Неделю назад.

— А, уже прошла неделя… Но для чего оно, это оружие?

— Вы сказали, сеньор аббат, — я повторяю вам собственные ваши слова, — вы сказали: “Брат Борроме, хорошо бы раздобыть оружие и раздать его всей нашей монашеской братии: гимнастические упражнения развивают телесную силу, как благочестивые увещевания укрепляют силу духа”.