— Подать фашины! Гром и молния! Фашины!

Морнэ с поднятым забралом, со шпагой в руке присоединился к нему.

Шико, как и Морнэ, надел латы; но он не вынул шпаги из ножен.

За ними вслед, воодушевляясь их примером, мчались юные дворяне-гугеноты; они кричали и вопили: “Да здравствует Наварра!”

Во главе этого отряда ехал виконт де Тюренн; через шею его лошади была перекинута фашина.

Каждый из всадников подъезжал и бросал свою фашину: в мгновение ока ров под подъемным мостом был заполнен.

Тогда вперед ринулись артиллеристы; теряя по тридцать человек из сорока, они все же ухитрились заложить петарды под ворота.

Картечь и пули огненным смерчем бушевали вокруг Генриха и в один миг скосили у него на глазах два десятка людей.

С криком: “Вперед! Вперед!” — он направил своего коня в самую середину артиллерийского отряда.

Он очутился на краю рва в ту минуту, когда взорвалась первая петарда.

Ворота раскололись в двух местах.

Артиллеристы зажгли вторую петарду.

Образовалась еще одна брешь; но тотчас во все три бреши просунулось десятка два аркебуз, и пули градом посыпались на солдат и офицеров.

Люди падали вокруг короля, как срезанные колосья.

— Сир, — повторил Шико, нимало не думая о себе. — Бога ради, уйдите отсюда!

Морнэ не говорил ни слова, но он гордился своим учеником и время от времени пытался заслонить его собою; но всякий раз Генрих судорожным движением руки отстранял его.

Вдруг Генрих почувствовал, что на лбу у него выступила испарина, а глаза застлал туман.

— А! Треклятое естество! — вскричал он. — Нет, никто не сможет сказать, что ты победило меня!

Соскочив с коня, он крикнул:

— Секиру! Живо — секиру! — ^ и принялся мощной рукой сшибать стволы аркебуз, обломки дубовых досок и бронзовые гвозди.

Наконец рухнула перекладина, за ней — створка ворот, затем кусок стены, и человек сто ворвались в пролом, дружно крича:

— Наварра! Наварра! Кагор наш! Да здравствует Наварра!

Шико ни на минуту не расставался с королем: он был рядом с ним, когда тот одним из первых ступил под свод ворот, и видел, как при каждом залпе Генрих вздрагивал и низко опускал голову.

— Гром и молния! — в бешенстве воскликнул Генрих. — Видал ли ты когда-нибудь, Шико, такую трусость?

— Нет, ваше величество, — ответил тот, — я никогда не видал такого труса, как вы: это нечто ужасающее!

В эту минуту солдаты г-на де Везена попытались отбить у Генриха и его передового отряда занятые ими городские ворота и окрестные дома.

Генрих встретил их со шпагой в руке.

Но осажденные оказались сильнее; им удалось отбросить Генриха и его солдат за крепостной ров.

— Гром и молния! — воскликнул король. — Кажется, мое знамя отступает! Раз так, я понесу его сам!

Сделав над собой героическое усилие, он вырвал знамя из рук знаменосца, высоко поднял его и, наполовину скрытый его развевающимися складками, первым снова ворвался в крепость, приговаривая:

— Ну-ка, бойся! Ну-ка, дрожи теперь, трус!

Вокруг свистели пули; они звонко ударялись, расплющиваясь о латы Генриха, глухо шлепали, пробивая знамя.

Тюренн, Морнэ и множество других вслед за королем ринулись в открытые ворота.

Пушкам уже пришлось замолчать; сейчас нужно было сражаться лицом к лицу, врукопашную.

Перекрывая своим властным голосом грохот оружия, трескотню выстрелов, лязг железа, де Везен кричал: “Баррикадируйте улицы! Копайте рвы! Укрепляйте дома!”

— О! — воскликнул де Тюренн, находившийся неподалеку. — Да ведь город взят, бедный мой Везен!

И как бы в подкрепление своих слов он выстрелом из пистолета ранил де Везена в руку.

— Ошибаешься, Тюренн, ошибаешься, — ответил де Везен, — нужно двадцать штурмов, чтобы взять Кагор! Вы штурмовали один раз — стало быть, вам потребуется еще девятнадцать!

Господин де Везен защищался пять дней и пять ночей, стойко обороняя каждую улицу, каждый дом.

К великому счастью для восходящей звезды Генриха Наваррского, де Везен, чрезмерно полагаясь на крепкие стены и гарнизон Кагора, не счел нужным известить г-на де Бирона.

Пять дней и пять ночей кряду Генрих командовал как полководец и дрался как солдат; пять дней и пять ночей он спал, подложив под голову камень, и просыпался с секирой в руках.

Каждый день его отряды занимали какую-нибудь улицу, площадь, перекресток; каждую ночь гарнизон Кагора пытался отбить то, что было занято днем.

Наконец в ночь с четвертого на пятый день боев враг, вконец измученный, казалось, вынужден был дать протестанской армии некоторую передышку. Воспользовавшись этим, Генрих, в свою очередь, атаковал кагорцев и взял приступом последнее сильное укрепление, потеряв при этом семьсот человек. Почти все толковые командиры получили ранения; де Тюренну пуля угодила в плечо; Морнэ едва не был убит камнем, брошенным ему в голову.

Один лишь король остался невредим; обуревавший его вначале страх, который он так геройски преодолел, сменился лихорадочным возбуждением, почти безрассудной отвагой: все крепления его лат лопнули, одни — от натуги, ибо он рубил сплеча; другие — под ударами врагов; сам он разил так мощно, что никогда не наносил противнику ран, а всегда убивал его.

Когда последнее укрепление пало, король в сопровождении неизменного Шико въехал во внутренний двор крепости; мрачный, молчаливый, Шико уже пять дней подряд с отчаянием наблюдал, как рядом с ним возникает грозный призрак новой монархии, которой суждено будет задушить монархию Валуа.

— Ну, как? Что ты обо всем этом думаешь? — спросил король, приподнимая забрало и глядя на Шико так проницательно, словно он читал в душе злополучного посла.

— Ваше величество, — с грустью промолвил Шико, — я думаю, что вы настоящий король!

— А я, сир, — воскликнул де Морнэ, — я скажу, что вы человек неосторожный! Как! Сбросить рукавицы и поднять забрало, когда вас обстреливают со всех сторон! Глядите-ка, еще пуля!

Действительно, мимо них просвистела пуля и перешибла перо на шлеме Генриха. В ту же минуту, как бы в подтверждение слов г-на де Морнэ, короля окружил десяток стрелков из личного отряда губернатора.

Господин де Везен держал их в засаде; они стреляли низко и метко.

Лошадь короля была убита под ним, лошади г-на де Морнэ пуля перешибла ногу.

Король упал; вокруг него засверкал десяток клинков.

Один только Шико держался на ногах; он мгновенно соскочил с коня, загородил собой Генриха и принялся вращать шпагой с такой скоростью, что стрелки, стоявшие ближе других, попятились.

Затем он помог встать королю, запутавшемуся в сбруе, подвел к нему своего коня и сказал:

— Ваше величество, вы засвидетельствуете королю Французскому, что если я и обнажил шпагу против его людей, то все же никого не тронул.

Генрих обнял Шико и со слезами на глазах поцеловал.

— Гром и молния! — воскликнул он. — Ты будешь моим, Шико; будешь жить со мной и умрешь со мной, сынок, согласен? Служить у меня хорошо, у меня доброе сердце!

— Ваше величество, — ответил Шико, — в этом мире я могу служить только одному человеку — моему королю. Увы! Сияние, которым он окружен, меркнет, но я, который отказался разделить с ним благополучие, буду верен ему в несчастье. Дайте же мне служить моему королю и любить моего короля, пока он жив; скоро я один-единственный останусь возле него; так не пытайтесь отнять у него его последнего слугу!

— Шико, — проговорил Генрих, — я запомню ваше обещание — слышите? Вы мне дороги, вы для меня неприкосновенны, и после Генриха Французского лучшим вашим другом будет Генрих Наваррский.

— Да, ваше величество, — бесхитростно сказал Шико, почтительно целуя руку королю.

— Теперь вы видите, друг мой, — продолжал король, — что Кагор наш; господин де Везен готов потерять здесь весь свой гарнизон; что до меня — я скорее дам перебить все свое войско, нежели отступлю.