"Видите этого высокого и красивого мальчика? Так вот, ему всего пятнадцать лет, а он уже кладезь учености".
На второй день нашего пребывания в Лондоне мы переходили Риджент-стрит, направляясь в Сент-Джеймс; мой внешний вид производил на окружающих обычное впечатление; пот, как всегда, заливал мне лоб, и вдруг мне показалось, что сквозь дымку, которой стыд затуманил мои глаза, я вижу в коляске, ехавшей нам навстречу, Дженни: я видел ту же белокурую головку, то же розовое личико, ту же белую кожу, тот же ясный взгляд. Видение приближалось; сомнений не оставалось: это была она, это была Дженни… Я остановился, не в силах идти дальше, и, наверное, вся кровь бросилась мне в лицо… Протянув руки к коляске, я сдавленным голосом выкрикнул:
"Дженни!.. Дженни!.."
Не услышав моего призыва, она, тем не менее, заметила меня и, повернувшись к отцу, сидевшему рядом с ней, со смехом воскликнула:
"Ой, папа! Взгляни на этого мальчика, одетого во все черное, до чего же он смешон!.."
И коляска, увлекаемая галопом двух великолепных лошадей, проехала мимо, увозя мое видение и оставив мое сердце глубоко уязвленным тем впечатлением, какое я произвел на девочку, которая, сама того не подозревая, оказывала столь большое влияние на мою жизнь.
Эта встреча была единственным примечательным событием, случившимся в течение моих каникул. Установленное для них время прошло, и наступил день отъезда в университет. Мой отец не преминул добавить к моим вещам проклятый черный костюм, доставивший мне такие страдания, и я снова уехал, чтобы продолжить образование, которого был лишен мой отец и на которое он так рассчитывал, полагая, что оно позволит его сыну обрести то уважение, каким он сам из-за своего невежества так никогда и не пользовался.
Учителя встретили меня с прежним радушием, а соученики — с прежней неприязнью. Мы снова приступили к занятиям; как обычно, в час отдыха все бросились во двор, и один лишь я, склонившись за партой, остался в классе. Как только дверь за ними закрылась, я снова начал громоздить свою пирамиду, но при этом мое сердце страшно билось, ибо меня терзали сомнения: а закончились ли каникулы в соседнем пансионе? И если так, то вернулась ли Дженни? Некоторое время я простоял на столе, не осмеливаясь подняться выше, но, наконец, решился и, взобравшись на верх пирамиды, бросил взгляд в сад; ко мне тотчас вернулось дыхание, и слезы потекли у меня по щекам: Дженни вернулась, она стояла среди своих подружек, и впереди меня ждали десять месяцев счастья!
Так прошло пять лет, в течение которых завершилось мое образование. Я знал греческий, как Гомер, и латынь, как Цицерон, свободно говорил по-французски и по-итальянски, немного изъяснялся по-немецки, был весьма силен в математических науках, включая алгебру. Все это вместе, особенно в совокупности с моим злосчастным характером, подтолкнуло меня к решению избрать карьеру преподавателя. Директор пансиона, где я провел семь лет, предложил мне разделить с ним его труды в этом учебном заведении, и, не заручившись одобрением отца, я дал на это согласие, не отдавая себе отчета, что подлинной причиной, повлиявшей на это решение, было желание по-прежнему видеть Дженни, хотя сама она видела меня лишь однажды, в тот злополучный день, когда мой комичный вид вызвал у нее взрыв смеха.
Когда все эти планы окончательно сложились у меня в голове, я уехал, чтобы провести дома последние школьные каникулы и вернуться назад в пансион, но уже в звании учителя.
Однако, как говорите вы, французы, человек предполагает, а Бог располагает.
— Мы подошли к концу первой главы вашей истории? — перебил я рассказчика.
— Именно так, — ответил мне сэр Уильямс.
— Тогда выпейте еще стаканчик пунша: это придаст вам сил приступить к описанию страшных обстоятельств, в которых, я уже предвижу, вы оказались дальше.
Вздохнув, сэр Уильямс выпил стакан пунша и продолжил свой рассказ.
— Я приехал на отцовскую ферму, имея совершенно твердое намерение привести в исполнение план, который был только что изложен вам, как вдруг два неожиданных события полностью изменили состояние моих дел: мой бедный отец умер, а из Индии ко мне приехал дядя.
Я очень редко слышал разговоры о дяде, которого все считали уже давно умершим и который приехал в тот самый час, когда нужно было закрыть глаза брату. Поскольку прошло тридцать лет с тех пор, как они с отцом расстались, дядя не слишком горевал из-за этой потери, тогда как я был безутешен. Прежде я нередко страдал из-за невежества отца, невысокого положения, которое он занимал в обществе, из-за его старомодной манеры одеваться и патриархальных обычаев, которых он придерживался; но, когда достойный старик умер, вся эта материальная сторона исчезла, и рядом с тенью столь преданного и любящего человека все другие воспоминания изгладились из памяти. С душераздирающей болью я припоминал малейшие огорчения, которые мне случалось причинять ему, и всякий раз, когда очередное воспоминание такого рода всплывало в моей памяти, обливался слезами. Такое безутешное горе не было доступно пониманию моего дяди, но, поскольку в его представлении оно являлось признаком моего добросердечия, а также потому, что у него самого во всем мире не было ни одного другого родственника, этот человек излил на меня ту толику нежности, какую он способен был уделить из великой любви, сбереженной им для самого себя. Однажды, когда я был печальнее, чем обычно, он предложил мне прогуляться вместе с ним. Я последовал за ним совершенно машинально, но, при всей своей погруженности в раздумья, все же заметил, что он направляется к замку, располагавшемуся в полутора лигах от нашей фермы и, по моим детским воспоминаниям, представлявшему собой нечто вроде волшебного дворца, который всегда сиял сквозь зыбкую завесу возвышавшихся вокруг него больших деревьев. Когда мы подошли к маленькой калитке парка, я увидел, как дядя достает из кармана ключ и открывает ее. Я остановил его и спросил, что он делает.
"Вхожу", — ответил мне он.
"Как это входите? Но этот замок…"
"Он принадлежит одному моему другу".
"Но, дядюшка, — воскликнул я, багровея, — я же не знаю этого вашего друга! И я не готов встретиться со знатным вельможей… Я оставляю вас, я ухожу, убегаю".
"Да полно тебе! Полно! — промолвил дядя, схватив меня за руку. — Ты, мне кажется, сошел с ума. Владелец этого замка — хороший человек, такой же простой, как я, он примет тебя великолепно, и ты, надеюсь, останешься им доволен".
"Невозможно, дядюшка, невозможно. Умоляю вас… Но что вы делаете?"
Дядя запирал за нами калитку.
"Я небрежно одет…"
Дядюшка молча положил ключ в карман.
"А если там есть дамы?.. Да я же умру от стыда!"
Дядя шел впереди, насвистывая "Боже, храни короля!". Мне пришлось последовать за ним, но я чувствовал, что колени у меня подкашиваются, а кровь приливает к лицу, и все окружающие предметы виделись мне, как сквозь пелену. Подойдя к крыльцу, я увидел высокого господина в зеленом камзоле, сверкавшем шитьем, с огромными эполетами у шеи и саблей на боку. Я принял его за генерала и поклонился ему до земли. Дядя прошел мимо него, не обнажив головы, и своей неучтивостью оставил меня в замешательстве. Однако господина в зеленом камзоле словно и не задела эта рассеянность дяди: он пристроился сзади нас и вместе с нами вошел в замок. В прихожей мы обнаружили другого господина, с черным лицом, но облаченного в такое богатое восточное одеяние, что он напомнил мне одного из царей-волхвов, принесших дары младенцу Иисусу. Я уже пытался припомнить, каким образом следует приветствовать раджей Индии, и готов был опуститься на колени и склониться до земли, сложив ладони над головой, как вдруг мой дядя снял свой редингот и без всяких церемоний бросил его на руки приверженца Вишну. Этот последний его жест окончательно расстроил мои мысли: мне было непонятно, где я нахожусь, я двигался совершенно механически, и мне казалось, что все это происходит со мной во сне. Дядя продолжал идти, а я шел за ним. Наконец, мы вошли в очаровательный флигель, который представлял собой отдельные покои, обставленные с величайшим изяществом.
