Вот кто был мне нужен! Альфред, мой ровесник, был талантливым художником, который изучал живопись в мастерских г-на Энгра и рассчитывал заниматься ее профессионально, как вдруг какой-то дядюшка, при жизни не давший Альфреду ни одного экю, был вынужден оставить ему в час своей смерти двадцать пять тысяч ливров ренты. Альфред продолжал после этого занятия живописью, но только теперь в мастерскую он ездил в кабриолете, подстриг свои длинные волосы, бороду и усы и превратился в типичного светского человека, во всем похожего на остальных светских людей, но имеющего сверх того сердце и талант.

Очевидно, что подобный спутник оказался бы мне весьма по душе, тем более, что вот уже несколько дней я был вынужден довольствоваться компанией Франческо[9], который, безусловно, был славным малым, но все же Небо в большей мере наградило его крепостью тела, чем даром приятного собеседника. Его физических качеств, впрочем, было вполне достаточно для того, чтобы поддерживать меня на трудных дорогах, где страх оступиться вынуждал все мои мыслительные способности сосредотачиваться лишь на том, куда поставить ногу, но этих его качеств было совершенно недостаточно для того, чтобы развлечь меня на хороших дорогах, где, едва только мое тело хоть сколько-нибудь набиралось уверенности в своей способности сохранять равновесие, мой язык и ум вновь обретали полную свободу, а вместе с ней ко мне возвращалась и страсть к расспросам, которой я одержим во время путешествий. Так вот, в этом отношении у меня было одно требование, которое я никак не мог пока втолковать Франческо, хотя, надо отдать ему должное, он не смог его понять и в дальнейшем, а именно: переводить мне на итальянский язык ответы на те вопросы, какие я поручал ему задавать по-немецки моим проводникам; да, он переводил им мой вопрос, затем внимательнейшим образом, а порой даже с явным интересом и удовольствием выслушивал ответ, но смысл его свято сохранял для себя одного; я мог объяснить себе это упорное молчание лишь тем, что Франческо воображал, будто мои беспрестанные расспросы служат исключительно для его образования.

Выйдя из часовни, мы на несколько мгновений задержались на холме, высящемся над озером Четырех кантонов; оттуда открывался не только восхитительный вид на окрестности, но и великолепная историческая панорама, ведь именно на берегах этого озера, колыбели швейцарской свободы, разыгрались все события той исторической эпопеи, о которой мы вели рассказ и которая, благодаря поэзии Шиллера и музыке Россини, стала настолько популярной у нас, что так и хочется поверить, будто она является частью нашей собственной истории.

Спускаясь обратно в Альтдорф, мы пересекли по крытому мосту Шехен: в этой реке, причем в том самом месте, где был построен этот мост, утонул Вильгельм Телль, спасая грудного младенца, которого вышедшая из берегов река унесла вместе с его колыбелью.

Через десять минут мы были в Альтдорфе; при входе на его городскую площадь прежде всего бросаются в глаза две достопримечательности: массивная квадратная башня и красивый фонтан возле нее. Башня построена на том самом месте, где по приказу Гесслера был установлен шест, на верхний конец которого он повесил свою шляпу, украшенную гербом герцогов Австрийских; фонтан стоит как раз там, где был привязан малыш Вальтер, когда отец своей стрелой сбил у него с головы яблоко. Две стены башни украшены росписью: на одной из фресок запечатлено Моргенштернское сражение, которое состоялось 15 ноября 1315 года и в котором конфедераты одержали победу над герцогом Леопольдом; на второй фреске отражена вся история освобождения Швейцарии.

Фонтан служит пьедесталом скульптурной группе: одна из статуй изображает Вильгельма Телля с арбалетом в руках, другая — его сына Вальтера, держащего яблоко. Мой проводник уверял меня, что в юности ему еще довелось видеть дерево, к которому был привязан мальчик, но это дерево, возраст которого тогда должен был насчитывать не менее пятисот лет, отбрасывало тень на дом генерала Бесслера. Бравый генерал, явно дороживший солнечным светом, приказал срубить липу, скрывавшую от него лучи солнца, и построить на ее месте фонтан, который стоит здесь в наши дни и, на вкус моего проводника и жителей Альтдорфа, чье мнение он, вероятно, выражает, намного приятнее для глаз. К слову сказать, я насчитал сто восемнадцать шагов от башни до фонтана; если историческое предание верно передает события, то именно с этого расстояния Вильгельм Телль дал доказательство своей меткости, превратившее его в героя поэтичной легенды.

Решив пообедать, мы вошли в гостиницу «Лебедь», стоящую на главной площади. Пока хозяин готовил нам суп и жарил отбивные котлеты, гостиничная служанка, заговорив с нами по-немецки, пожелала узнать у нас, не хотим ли мы осмотреть темницу Вильгельма Телля; в ответ на это Франческо поспешно и с крайне безразличным видом заявил, что мы не имеем ни малейшего желания туда идти. К несчастью для Франческо, мое ухо уже стало привыкать к звукам немецкого языка, и мне удалось уловить смысл вопроса. Поэтому я тут же опроверг его слова, заявив, что готов следовать за моим новым гидом, а чтобы у Франческо не появилось никаких ложных представлений относительно причин моего столь поспешного ответа и он не утратил своей неизменной беззаботности, я пригласил его сопровождать меня в качестве переводчика, так как он уже давно был мне бесполезен в качестве проводника, ибо край, по которому мы путешествовали, был ему незнаком в той же степени, что и мне. Он повиновался с чувством глубочайшей грусти, вызванной убежденностью, что в тех обстоятельствах, в каких мы оказались, удовлетворить любопытство можно лишь за счет интересов желудка, а Франческо отличался скорее интересом к еде, чем любознательностью. Тем не менее он последовал за мной, всем своим видом показывая, что ему приходится повиноваться долгу. В дверях нам встретился слуга, несший суп; это был последний удар, нанесенный стойкости бедного малого: он указал мне на супницу, проплывавшую под самым нашим носом, и, с наслаждением вдохнув аппетитные запахи, окутавшие нас на мгновение, произнес лишь одно слово, выражавшее всю глубину его мысли:

— La minestra!..[10]

— Va bene — ответил я, — e troppo bollente; al nostro ritorno sara excellente![11]

— Die kalte Suppe ist ein sehr schlechtes ding,[12] — опеча-ленно пробормотал Франческо, от огорчения перейдя на свой родной язык.

К несчастью, эта фраза состояла из новых для меня звуков, к которым я еще не имел привычки, так что это трогательное замечание оставило меня совершенно равнодушным.

Мы последовали за служанкой; она отвела нас в небольшой подвал, превращенный в кладовую для фруктов. Как простодушно уверяла нас девушка, два кольца, вмурованные в потолок, были те самые, к каким приковали руки Вильгельма Телля в ночь, последовавшую за его отказом повиноваться власти Гесслера и предшествовавшую тому, что затем произошло на озере Четырех кантонов; что же касается двустворчатых дубовых дверей, преграждавших вход в темницу, то от них остались лишь металлические части, прикрепленные к стене; нам их показали, и мы вынуждены были этим удовольствоваться.

Я слушал это предание, в котором вымысла, возможно, больше, чем правды, с той же убежденностью в его достоверности, с какой мне его рассказывали; признаться, я заслуживаю быть отнесенным к тому разряду путешественников, о котором Стерн забыл упомянуть, а именно — доверчивых: мое воображение никогда не стремится досконально разобраться во всех подробностях подобных историй. Да и зачем, к слову сказать, лишать памятные места поэзии, которой овеяли их ушедшие века, то есть самой сокровенной из всех видов поэзии? Почему нельзя поверить в то, что кладовая для фруктов, где теперь хранятся яблоки, прежде служила темницей и пять веков назад там был закован в кандалы герой? Впоследствии я видел в Пиццо тюрьму, где содержали Мюрата; я провел ночь в том месте, где царственный солдат обливался смертным потом; я трогал пальцем выбоины, оставшиеся в стене от пуль, которые перед этим пронзили насквозь его тело. И подлинность этого исторического события не вызывала у меня никаких сомнений, потому что оно произошло совсем недавно, а дети, ставшие его свидетелями, едва успели повзрослеть; но разве через пятьдесят лет, через сто лет, через пять веков, если предположить, что крепость, где свершилась эта казнь, будет еще стоять, все эти следы, еще сохранившиеся в наши дни, не останутся лишь в памяти людей и не войдут в предания, подобные легенде о Вильгельме Телле? Возможно даже, поставят под сомнение низкое происхождение, рыцарский жизненный путь и роковую смерть короля Иоахима и станут считать солдатской небылицей из числа тех, какие рассказывают у бивачного костра, эту историю, с героями которой мы хорошо знакомы. Благословенны те, кто верит, — это избранники поэзии!