— Да, конечно, я думал об этом, — продолжал кормчий, — и именно поэтому так часто смотрел в ту сторону. Но взгляните на небо, ваша светлость; вы видите тучи, что плывут между Дёдибергом и Титлисом? Они спускаются с Сен-Готарда и следуют вдоль течения Ройса. Ветер, который их гонит, дует навстречу тому, что поднял волны на озере и теперь катит их, так что через несколько минут тот и другой столкнутся.

— И что тогда?

— Тогда наступит миг, когда или Господь должен будет подумать о нас или нам надо будет подумать о Господе.

Предсказание кормчего не замедлило исполниться. Два урагана, стремительно несшихся навстречу друг другу, наконец, столкнулись. Сверкнула молния, и ужасный удар грома дал знать, что сражение началось.

Озеро незамедлительно откликнулось на это безумство стихий: его волны поочередно то накатывались, то откатывались, гонимые встречными потоками ветра; они вздувались, словно их заставлял кипеть жар какого-то подводного вулкана, и вскоре лодка явно стала казаться им не тяжелее тех хлопьев белой пены, что они несли на своих гребнях.

— Нам грозит смертельная опасность, — заявил кормчий, — так что пусть те, кто не занят управлением лодкой, предадутся молитве.

— Что ты такое говоришь, провозвестник несчастья?! — вскричал Гесслер. — И почему ты не предупредил нас раньше?..

— Я сделал это при первом же знаке, посланном мне Господом, ваша светлость, но вы не захотели прислушаться к этому предупреждению.

— Вы должны были пристать к берегу, вопреки моей воле.

— Я посчитал своим долгом повиноваться вам, так же как ваш долг — повиноваться императору, а долг императора — повиноваться Господу.

В этот миг яростная волна разбилась о борта суденышка и захлестнула его: дно лодки на фут залило водой.

— За работу, господа солдаты! — закричал кормчий. — Верните озеру воду, которую оно нам посылает, ибо лодка и так перегружена. Быстрее! Быстрее! Вторая такая волна нас потопит, но, какой бы неотвратимой ни была смерть, человек всегда должен бороться против нее.

— И ты не видишь никакого средства спасти нас? Нам не на что больше надеяться?

— Надежда есть всегда, ваша светлость, даже когда человек признает, что все его знания бессильны его спасти. Ведь милосердие Господа превосходит людские познания.

— Как ты мог взяться за столь ответственное дело, так плохо зная свое ремесло, негодяй? — пришел в ярость Гес-слер.

— Раз уж речь зашла о моем ремесле, — ответил старый моряк, — то вот уже сорок лет, как я занимаюсь им, и, возможно, во всей Гельвеции найдется лишь один человек, умеющий управлять лодкой лучше меня.

— Тогда почему он сейчас не на твоем месте? — вскричал Гесслер.

— Он здесь, ваша светлость, — заявил кормчий.

Гесслер с удивлением посмотрел на старика.

— Прикажите развязать пленника, — промолвил кормчий, — ибо, если рука человека еще способна спасти нас в этот час, то это его рука.

Гесслер жестом дал знать, что он согласен. Едва заметная торжествующая улыбка мелькнула на губах Вильгельма.

— Ты все понял? — спросил его старый моряк, перерезая ножом веревки, связывавшие пленника.

Вильгельм в ответ кивнул, затем потянулся, чтобы размять онемевшие члены, и занял освободившееся у руля место, тогда как старик, готовый ему во всем повиноваться, сел у основания мачты рядом с двумя матросами.

— У тебя есть второй парус, Руденц? — спросил кормчего Вильгельм.

— Да, но сейчас не время им пользоваться.

— Достань его и будь готов поднять.

Старик с удивлением посмотрел на Вильгельма.

— Вы же, — продолжал тот, обращаясь к морякам, — садитесь за весла, ребята, и по моему сигналу начинайте грести.

Говоря это, он надавил на руль; лодка, не ожидавшая столь резкого маневра, мгновение колебалась в нерешительности, а затем, будто лошадь, покорившаяся воле наездника, совершила, наконец, разворот.

— Гребите! — крикнул Вильгельм матросам, и те тотчас склонились над веслами, заставив лодку двигаться в нужном направлении, несмотря на противодействие волн.

— Да, конечно, — прошептал старик, — она признала своего хозяина и повинуется ему.

— Стало быть, мы спасены! — вскричал Гесслер.

— Гм! — произнес старик, пристально глядя в глаза Вильгельму. — Пока еще рано говорить об этом, но мы на верном пути, и я догадываюсь… Да, клянусь, ты прав, Вильгельм: между двумя горами на правом берегу должен дуть в направлении озера сильный ветер, и если мы попадем в его струю, то за десять минут он отгонит лодку на другой берег. Ты рассчитал все точно: не бывает так, чтобы западный ветер не принял участия в подобном представлении на озере; и слышите, вот он свистит и завывает, как озерный царь.

И в самом деле, Вильгельм направил лодку к разрыву между горами, о котором говорил старый моряк; в этом месте было устье долины, и поток западного ветра несся в теснине между горами с такой силой, что, вырвавшись в чашу озера, он оставлял после себя дорожку на воде. Вильгельм подвел лодку к этой своеобразной колее, проложенной на поверхности воды, и, повернув судно кормой к ветру, подал матросам знак сушить весла, а кормчему — поднять парус. Его команда была мгновенно исполнена, и лодка стремительно понеслась к подножию Аксенберга.

Спустя десять минут, как и предсказал старый моряк, лодка действительно оказалась возле берега. Ни Гесслер, ни стражники не успели еще прийти в себя от удивления, как Вильгельм уже приказал спустить парус и, сделав вид, что наклоняется за канатом, чтобы бросить его на берег, положил левую руку на свой арбалет, а правой надавил на руль; лодка тут же развернулась кормой к берегу, и Вильгельм прыгнул, словно серна, на утес, выступавший над водой. Между тем от резкого толчка лодка вновь устремилась в открытое пространство. Вторым прыжком Вильгельм преодолел расстояние между утесом и берегом и исчез в лесу раньше, чем Гесслер и его стражники успели издать хотя бы один возглас.

Едва опомнившись от изумления, вызванного этим происшествием, Гесслер приказал высадиться на берег, чтобы броситься в погоню за беглецом; сделать это не составляло труда: хватило двух взмахов веслами, чтобы лодка пристала к берегу. Один из гребцов спрыгнул на землю, закрепил цепь, и, несмотря на бушевавшие волны, высадка прошла благополучно; тотчас же в Альтдорф был послан стражник с приказом выслать конюших и лошадей в Бруннен, где их должен был ждать наместник.

Едва вступив в это селение, Гесслер велел повсеместно объявить, что тот, кто выдаст властям Вильгельма Телля, получит пятьдесят марок серебра, а он сам и его потомки вплоть до третьего колена будут избавлены от налогов; такое же вознаграждение было обещано и за поимку Конрада фон Баумгартена.

К полудню лошади и конюшие прибыли; Гесслер, обуреваемый жаждой мести, не стал задерживаться в Бруннене и тотчас же выехал в Арт, где ему предстояло распорядиться о суровом наказании убийц управителя замка Шванау; в три часа он покинул это селение и, следуя вдоль берега Цугского озера, въехал в Иммензее, но не стал там останавливаться и направился прямо в Кюснахт.

Заключительные события истории, о которой мы ведем рассказ, происходили холодным мрачным ноябрьским днем[5]. Уже близился вечер, и Гесслер, желая еще до наступления темноты прибыть в крепость, пришпоривал коня, чтобы побыстрее проехать зажатую меж двух склонов дорогу на Кюснахт. В конце ее он придержал коня и сделал знак своему конюшему подъехать ближе. Тот, до этого почтительно державшийся в отдалении, приблизился к хозяину, тогда как стража и лучники остались позади них; так они некоторое время ехали молча; наконец, Гесслер, повернувшись к конюшему лицом, пристально посмотрел на него, словно собираясь прочесть все мысли, какие могли таиться в тайниках души его слуги, а затем неожиданно спросил:

— Ты мне предан, Никлаус?

Конюший вздрогнул.

— Ну же, почему ты молчишь? — продолжал Гесслер.

— Извините, ваша светлость, но этот вопрос застал меня врасплох…