— Что ты такое говоришь? — спросил он у Уирки. — Повтори.

Но Сверри бросил толстяку коротко и зло:

— Не лезь не в свое дело, бестолочь.

А потом потянулся к кувшину и снова наполнил свою кружку.

Толстяк даже рот раскрыл. Уирка его жалела, но сделать ничего не могла: Растус по-прежнему зажимал ей рот.

— Но, господин…

— Девка хочет нас поссорить — это понятно. Но ты-то что уши развесил?

Толстяк из белого моментально стал багровым.

— Я считаю, что ты слишком строг к своим людям, Сверри, — сказал Растус. — Они заслужили отдых. Мы все его заслужили. Девочка, понятно, просто дура, но, думаю, мы с ней поладим, — тут он слегка встряхнул Уирку.

— В доме достаточно места для отдыха, — ответил Сверри. — Ты можешь занять хозяйскую спальню.

Слова он выговаривал странно — монотонно, без выражения. И смотрел застывшим взглядом куда-то сквозь Растуса.

— Ну нет! — рассмеялся Растус. — У меня свои обычаи, и здесь уже я вам не доверяю. Только заснешь — а девка уже вылезла из покоя, и ее пялит кто попало! Сейчас достаточно тепло, чтобы нам с ней не замерзнуть где-нибудь на риге или сеновале. Доброй ночи, Сверри.

Он встал, поднял Уирку на руки — без малейшего напряжения, как ребенка — и понес к выходу.

Солнце село. Ясное зеленоватое небо опрокинулось над усадьбой. Уирка сердилась на это небо: так светло, что и не спрячешься. Непременно увидят.

Растус подозвал воинов, карауливших у ворот, и обратился к ним на языке империи:

— Идите к Арзрану. Этой ночью вы подчиняетесь ему. Скажите, что я велел сменить воинов Сверри на стене. Если что, я там, в сарае.

Он развернулся, указывая Уиркой на ряд построек у стены, справа от коровника.

Пока Уирку волокли через двор, она обдумывала, как быть. В сапоге нож. Можно ранить. Легко, чтобы отвлечь. И бежать. Забиться куда-нибудь — ее, конечно, найдут и прикончат, но не так. Или всё-таки убить? Воткнуть нож в глазницу, перерезать горло. И всё кончится. А дядя погибнет. Или сойдет с ума, как Флавий. Что делать? Рука не дрогнет, ударит куда надо. Только вот куда надо-то?

Так, рядом с последним сараем, в ограждающей усадьбу стене дверь — черный выход. Заперта на засов. А дверь сарая приоткрыта — должно быть, сюда заглядывали, не нашли ничего интересного и оставили все нараспашку. Туда-то Растус Уирку и притащил.

Здесь хранилось сено, порядком выбранное за зиму. У задней стены оно громоздилось под потолок, но на середине сарая, плотно утрамбованное, лежало по пояс человеку. Постель жесткая и холодная, зато просторная. Растус толкнул туда Уирку и навалился сверху. Вдавил всем телом в травяную труху, завел руки за голову.

Вот тогда Уирка поверила, что не дадут ей ударить — ни врага, ни себя. Растус знает о ней всё, чует мысли, предугадывает движения.

Нет, не может быть! Не бывает такой власти. Ага! А колдун? А плюгавый? Откуда знать, что может Растус? Человек ли он теперь?

От жаркого тела Растуса согревается холодное сено. Сейчас задымится. В вечернем свете, льющемся через раскрытую дверь, лицо Растуса кажется маской. Растус широко скалится. Крупные крепкие зубы совсем близко. И смрад из пасти.

— Ну, огонь моих чресел? Не можешь без меня, да?

Коленом надавил на ноги, одной ручищей стиснул оба запястья, другой сдвинул с головы платок, дернул то, что осталось от сережки.

— О! Арзран и эту раскрошил!

Раздернул завязки на безрукавке, раскрыл ее, стянул платье с правого плеча.

— Ты ранена, что ли? Как тебя угораздило? Все шишки собираешь.

Провел рукой вдоль бока, сжал бедро. Горячая быстрая пульсация крови в пальцах чувствуется даже через грубую ткань юбки и штанов. У Уирки сердце колотится и в горле, и в животе — словно вся она насажена на это сердце. Ф-фу-у…

— Ну, покричи. Нас должно быть слышно.

Лицо Растуса. Сосредоточенное, торжественное, молящее. Как у жреца. Как у мужчины, который приближается к пику удовольствия, стремится вырвать свое, и пусть хоть мир рухнет.

У Уирки из какого-то потаенного источника выплеснулся во всё тело летучий огонь. Она напряглась каждым мускулом, забилась, зарычала. Светлое Солнце, только не это, не это, не это!.. Светлое солнце, помоги! Мама!

Растус сопнул недовольно:

— Уирка! Не трепыхайся так. А то я тебя и правда выярю. Просто покричи.

Пальцы больно впиваются в бедро. И морда эта Растусова, застывшая с выражением почти нежной мечтательности…

Уирка буквально издыхала от ужаса. Сейчас ее затянут туда, где даже безумие не выход. Да как кричать-то, дурень? Ты ж меня всю сдавил!

— Растус предатель!

Собрала все силы — получился придушенный писк. Снаружи, наверное, и не услышали. Зато Растуса проняло. Его словно разбудили — крупно вздрогнул, и взгляд изменился, стал обыденно недовольным. Растус ткнул Уирку кулаком в бок, встряхнул заломленные руки.

— Да ты рехнулась! Перестань метаться. На меня смотри! Вот так, да. И слушай. Арзрана видела? Мелкую тварь, которая мне угрожала? Знаешь, кто это? Дохлый колдун, но возомнил себя богом. Я в его власти. Если он пожелает, я умру прямо сейчас, на тебе. — Он хохотнул. Скинул с головы Уирки размотавшийся платок, запустил пальцы в волосы: — Демоненок. Вакханка. Ну, что так смотришь? Я тебе вот что скажу. Ты, может, далеко пойдешь, если не пристукнут. Но только шпионка из тебя никакая. Шпионка не должна вот эдак трястись. Слышал о Плинии Луккийской? Она кого угодно могла развести на разговоры своим телом. Вот тебе пример. Это же основа твоего дела, Уирка! И не кривись. Шпионка должен сводить с ума, а не спрыгивать с него сама.

Уирка изо всех сил пыталась собраться с мыслями. Растус-то прав. Страх страхом, а послушать всегда полезно. Но легендарным Луккийским Оборотнем Уирке никогда не быть. Говорят, этот Плиний-Плиния каждые полгода полностью меняет внешность и пол и уже потерял счет метаморфозам. Еще говорят, что жрецы полностью лишили его человеческих чувств, зато он может их в совершенстве копировать. Уирка сталкивалась с Плинием и хорошо представляла себе, о чем толкует Растус. Да, честь настоящего шпиона в том, чтобы поступиться честью, совестью и собственными чувствами ради дела. У нее для этого кишка тонка. Но Растус что-то говорил про Арзрана? Вот на этом и надо сосредоточиться. Что он там несет?

— …Арзран не просто слышит мои разговоры — он мысли может читать. Но он не суется ко мне, когда я с бабами. Брезгует. Пьяные игрища ему не нра-а-авятся. Надеюсь, и теперь не сунется. Ты думаешь, что кого-нибудь обманула? Тебя все узнали, кому надо. Арзран — его зовут Арзран, запомни! — считает, что мне сладко отодрать тебя на пару с моим нексумом. Да что ты так пялишься? Не понимаешь? Не понима-а-аешь! Конечно, где тебе! Ты не представляешь, что такое этот кор нексум. Он по мне груженой телегой прокатился. Эх, Уирка! У меня были такие последние годы — врагу не пожелаю! Если бы я знал, с чем играю… Связь сердец! Побратимство! Так и есть: связь во всем. Я пялю бабу, а твой дядя в этом участвует. Понимаешь? Мы вдвоем будем тебя иметь, захочет твой дядя или нет!

Голос у Растуса совсем охрип, он задышал тяжело, неровно. Дрожащая жесткая ладонь смяла Уирке рот.

— Дрянь мокрогубая, — простонал Растус. — На кол бы тебя… и смотреть. Вот чего мне хочется, да-а-а… Этой твари не понять. Ничего он про меня не знает, дур-р-ра-а-ак. Ничего. Хоть и считает себя богом. Но зато сейчас мы можем говорить. И нас, может быть, даже не разорвут на части. Потому что Арзран меня не знает, да-а… Так вот: слушай. Прямо сейчас дуй к своему дяде. Скажешь ему: я ошибся. Я не хочу, чтобы вот эта мерзость насосалась здесь человеческой крови и лезла со мной в империю. Сам я с ней не справлюсь. Сейчас, получив воинов Сверри, она… Он, Арзран — станет еще сильнее. Скажи Ансельму — пусть уходит, прячется. Не надо сражаться с тем, что сегодня выйдет из усадьбы. Не справится он, даже вместе с лагманом. Погибнет. А надо не погибать, а как-то подлезть к этому Арзрану с Убийцей богов и пырнуть его. Чтобы вся сила из него вышла. У этого Арзрана и тело до недавнего времени было — одна видимость. А теперь есть. Да, он может тело изменять, собирать и разбрасывать, как горсть листьев — но это тело, плоть. Его можно пронзить черным кинжалом, можно высосать силу. Наверное. Наверняка.