Флавий усмехнулся, поманил рукой. Когда Уирка рванулась на него, отступил на шаг и легко перехватил ее поперек туловища. Изо всех сил приложил об стену перевязанным плечом. Взвыл от боли — даже в глазах потемнело. Свалил на пол и спутал ноги отвязанной от крюка веревкой. Так спутывают лошадь, чтобы она могла делать небольшие шажки.

Уирка снова застыла в неподвижности: берегла силы. «Ни одного лишнего движения, — думал Флавий, переводя дыхание. — Умница! Но когда-нибудь я заставлю тебя потерять самообладание».

Приготовившись к новому приступу боли, он вздернул Уирку на ноги и выпихнул из хранилища. Здесь, на воздухе, накинул ее куртку на плечи. И повел в лес.

Уирка спотыкалась — похоже, больше из вредности, чем от неудобства. Флавий давил в себе желание свалить ее в весеннюю грязь и отпинать ногами. Вообще хотелось валять, тискать, щекотать. Он был на подъеме. Радость победы перебивала их общую боль и усталость, а также отвращение и отчаяние Уирки. Флавий как заново родился.

Солнце пригревало голову и плечи, и он с удовольствием чувствовал ласковое тепло. Почки на деревьях лопнули, казалось, вот только что, деревья покрылись нежнейшим пухом и походили на птенцов. Встречая по пути быстрый веселый ручей, Флавий точно знал, о чем он журчит. Весна распахнула перед ним зеленую дверь, позволила войти — и сама вошла в него. Плечо болело, но какой же сладкой была эта боль! Он представлял, что в нем набухает зеленая почка. Она вот-вот раскроется, и на волю прорвется — крыло, может быть? Боги, сколько же у него теперь всего впереди!

Флавий размышлял о живучести нового нексума, о наивности, которой легко управлять, о покровительстве Ансельма. Он изо всех сил гнал от себя мысли о том, что эксперимент был спонтанным, непродуманным. Чудо, что он вообще получился. Чудо. Воля божества. Или, может, его шутка? Так, вот об этом не думать. Он победитель, ясно?

И всё же как он устал! Скорее бы закончилось действие наркотика. Зарыться где-нибудь, переждать неизбежный откат, спад сил. У Гисли теперь жить нельзя, но он всё равно вернется в баню и вымоется. Хватит ходить замызганным и вонючим. Сейчас, только нексума доставит куда следует…

Когда показалась опушка, Флавий придержал Уирку за загривок и сказал:

— Не забудь: повязку сменишь не позже завтрашнего утра.

Повернул к себе, поддел кинжалом узел веревки. Пригодится веревка-то. И то, что осталось от мотка в доме Гисли, надо бы прибрать. Но он не хотел слишком напрягать руки, поэтому перерезал веревку рядом с узлом, смотал с опухших кистей и сунул моток себе за пазуху. Обратил Уирку лицом к опушке и толкнул под зад — слишком сильно, она не справилась со спутанными ногами и повалилась лицом вниз, как куль.

«Непременно расскажет Ренате, — подумал Флавий, глядя, как Уирка копошится, пытаясь подняться. — Ну что ж, нельзя получить всё и сразу».

К бане Гисли Флавий не шел, а летел. Войдя, оглядел тесную комнатку. Нет, здесь ему делать нечего. Его радость слишком велика для этого места.

Мылся он на улице, смывал с себя грязь, пот и Уиркину кровь. Напоследок наполнил ведро холодной водой и окатился с головы до ног. Переоделся в то, что приготовил ему Гисли: полотняная рубаха, теплые куртка и штаны — всё чистое, крепкое. И впервые за много дней почувствовал себя человеком.

Маркус отправился к разбойнику Сверри в сопровождении колдуна и трех десятков воинов.

До озера Янне добрались к полудню третьего дня и еще долго ехали берегом. Лед здесь уже превратился в плотный слой серой каши. По берегам торчали скалы черного гранита, все в красных прожилках и сверкающих вкраплениях слюды. На дальней оконечности озера поднималась та самая гора Янне. Ее голые склоны сбегали к воде крутыми уступами, как великанья лестница.

Маркус отправил к разбойникам посланцев, и те, вернувшись, сообщили, что Сверри согласен принять гостей.

Пока объезжали гору, солнце спустилось и запуталось в ветвях.

Нижнюю, относительно пологую часть горы покрывали сосновые леса. Над ними громоздились отвесные скалы, изрытые пещерами. К пещерам из леса поднималась единственная узкая тропа. Путникам пришлось спешиться и вести коней в поводу.

На очищенной от деревьев площадке у пещер пахло дымом лошадьми. К скальной стене прилепился бревенчатый загон, земля перед ним чернела, изрытая копытами и смешанная с навозом. Входы в пещеры где зияли темными провалами, где прятались за шкурами. Между входами громоздились груды свежего лапника, штабеля бревен, поленья, обрезки стволов. А люди где же? А, вот и они.

Из каменных нор вылезали вооруженные оборванцы. Кто в куртках из выделанных оленьих кож с нашитыми сверху металлическими кольцами и пластинами, кто в кольчугах, полотняных штанах и обмотках, кто в кое-как сшитых волчьих шкурах мехом наружу. Из всей оравы только у двоих на головах были удлиненные железные шлемы, какие носят в Скогаре.

Разбойники вытащили что-то вроде переносного трона — кресло из позолоченного дерева. Туда уселся тощий высокий юнец и так, сидя, приветствовал гостей.

Сверри поразил Маркуса крайней молодостью и избыточной смазливостью. Виделось в этой красоте что-то порочное, неуместное здесь, словно предводителем разбойников сделали мальчика из гарема. Слишком вызывающе падали на лоб золотистые кудри. Слишком тяжелы веки ярко-зеленых глаз, слишком густы тени вокруг них, словно от косметики. Маленький слабый подбородок, низкий лоб и длинный горбатый нос составляли странную гармонию. Улыбка неприятно будоражила — возможно, дело было в слишком ярких и полных губах. Больная, бьющая по нервам красота.

Длинная кольчуга с широким воротом открывала шею и часть груди до ключиц, но прикрывала колени. Меховой плащ он перекинул через спинку трона.

Вид этого юнца сбивал с толку. Не сразу и поймешь, что он такое. Маркус решил, что за спиной Сверри стоит кто-то еще: ведет людей, принимает решения. И ошибся.

Начал он с грубой лести, восхитившись молодостью и удалью вождя, рассказал о славе и могуществе своего патрона, а потом дал понять, что охотнее передал бы предложение Растуса человеку взрослому, имеющему настоящую власть.

Сверри и бровью не повел, но громко возмутились обступившие его трон воины. Пришлось долго и обстоятельно извиняться.

Зато колдун Скъегги одним своим видом впечатлил если не на «конунга», то его людей. Они таращились на него и боязливо перешептывались.

Маркус воспользовался эффектом и заявил, что колдун может определить, кто чей сын, и вычислить самозванца. Не просто вычислит, но и других убедит, что это самозванец или, наоборот, законный сын.

Юнец Сверри взвился от таких речей:

— Ты, должно быть, не боишься смерти! Зачем пришел? Дразнить меня? Мои люди знают, кто я такой, и верят мне. А остальных убедят мои победы.

— Вот как? — спросил Маркус. — И много было тех побед за два года? Мой господин предлагает тебе в помощь неполную сотню прекрасно обученных и хорошо вооруженных воинов, свой немалый опыт в сражениях и возможности колдовства. Тебе не придется больше бегать по глухим углам Скогара от воинов конунга. Мой господин предлагает тебе усадьбу лагмана Акселя. Это ключ ко всем здешним землям, это выход к Озеру Ста Рукавов. Но ты, конечно, волен остаться с тем, что у тебя есть.

— Сотня воинов мне пригодилась бы, — отвечал Сверри. — А опыт твоего вождя… Где плоды его побед? Чего он добился своей многоопытностью?

— Знай ты, что творится за пределами Скогара, не спрашивал бы. За морем каждый знает, чего добился Гроза империи и Бич Ольми.

— А почему он сейчас не там, а здесь, навязывает мне свои услуги? Поубавь спеси, посол. Ты говоришь с конунгом, которому поклялись в верности люди трех земель.

— Но мы же знаем цену этим клятвам, — сказал Маркус.

— А твоим клятвам какая цена? Да, соплеменники, что клялись мне перед изображениями общих наших богов, могут обмануть. Но почему я должен верить тебе, чужаку? — Сверри осматривал Маркуса, склонив голову и прищурив один глаз. И вдруг сказал: — Ты ведь жрец, верно? И твоих богов мы не знаем?