— Я только повторяю твои слова, брат. Кто кичится неуязвимостью? Амулетом Хеймо?

Рыжий опустил руки.

— Амулет мой, — сказал он. — Поэтому и конунг — я.

Он отошел к двери и привалился к ней с видом недовольным, но не вызывающим. Лысый вернулся к Хельге и заговорил неожиданно мягко.

— Мы женщин не обижаем. У нас жила одна — хорошо жила. Женой. Вела хозяйство, перенимала науку. Наука у нас редкая, нужная, захочешь — и тебе кое-что передадим. Да… Хорошая была женщина, жаль, утонула. Ходила, где не нужно, — и того. Болота у нас. Не туда ступишь — все, нету. — Он увидел, что Хельга взялась за ворот платья, и усмехнулся: — Это не ее одежа. Это…

— Молчи! — приказал рыжий.

— Это… Твое. Ты не переживай. Мы же не разбойники… Жить будем хорошо. Станешь смотреть за домом. Ты справишься. Сейчас ложись и спи. Устала, набоялась да напилась — спи.

Хельга чувствовала, как внутри все замерло — не от страха, от безразличия. Не хотелось ни о чем думать. Хотелось, чтобы к ней еще раз прикоснулись. Всё на свете куда-то делось, кроме странного напряжения в теле, растущего медленно, но неотвратимо. Что это было, колдовство, опьянение? Она понимала, что теряет себя, но испугаться по-настоящему не получалось.

Рыжий снял покрывало с ложа в углу, и Хельга легла, не раздеваясь. Хозяева еще повозились и улеглись на полу, у очага — один захрапел, другой засопел надсадно. Хельга не заметила, как уснула под этот свист. Во сне она бродила по заросшим мхом развалинам отцовского дома. Кое-где поднимались маленькие деревца, у главного опорного столба, вернее, у его полусгнившего остова, лежал нянин платок, истрепанный, грязный. Хельга подняла его — и в нос ударил запах рыбы.

Когда она открыла глаза, очаг уже потух, и по присыпанным золой углям пробегали редкие темно-алые волны. Нежный чистый звук доносился из дымового отверстия, в котором светилось ночное небо. Серия свистов на одной ноте: должно быть, птица. Фоном шел странный шум — как будто деревья шелестели листьями под сильным ветром. Она чуть не уснула снова под этот шум. Уже даже слышала слова, произносимые откуда-то из придонных глубин сна нежным женским голосом: «Любви во мне — как ветра в костре. Ах, слишком много ветра…» И шумели, переговариваясь, ветви летнего леса. А она сидела на вершине дерева, над лиственным морем, и дерево качалось под ней, и ей было весело, и не хотелось слезать, хотя она знала, что там, внизу, ждет мама. Ждет и беспокоится. «Ветер задует пламя… Ветер пламя раздует… — печально говорил голос. — Костер станет пожаром!». Вдруг ясная мысль выбила Хельгу из сна: «Откуда взяться птичьему пению в октябре?»

Она села, с удивлением замечая, каким непослушным стало тело. Не превращается ли она в дерево? Шум листьев усилился. Снова несколько раз свистнула птица. «Это ведь за мной, — подумала Хельга. — За мной пришли. Все хорошо». Она поняла, о чем пела птица. «Выходи, выбирайся. Я выведу».

А ведь надо бежать. Совсем ей заморочили голову, то ли опоили, то ли околдовали. Заманили?

Фигуры спящих темнели у очага: один лежал на боку, другой навзничь. Хельга проковыляла мимо них, стараясь дышать потише.

Плащ высох и пах дымом. Сапоги отыскались у входа, она подхватила их с собой.

Деревянная задвижка на двери занозила пальцы. От холодных сырых досок под ступнями, от студеного ночного воздуха зашелся дух. В черных водах отражался огромный красный полумесяц. Световая дорожка, протянутая по воде до берега, не дрожала. Ветра не было. Откуда же тогда шум?

Птица снова запела — 3громко, настойчиво. Хельга спустилась в ледяную воду, держа над головой свернутый плащ и сапоги. Успела подумать о склизком дне и водорослях, но под ногами оказался песок.

Берег скрывал туман, и Хельга брела в воде — где по пояс, где по грудь, где по плечи, — полагаясь только на странное ощущение: кто-то разговаривал с ней — без голоса, без слов. Она знала, что не поскользнется, не оступится и выйдет куда надо.

Когда она собиралась вылезать, почувствовала, как в спину уперся взгляд. Обернулась. Верхняя часть домика на сваях возвышалась над туманом и казалась черной дырой на светлеющем небе, но Хельга поняла, что дверь открыта, а на мостках стоит человек.

Рванулась, заторопилась — и упала на колени, чудо, что не уронила плащ. Здесь, у берега, было уже совсем мелко. Не отдыхать, некогда дышать — скорее на берег. Выбралась, сунула ноги в сапоги — и не утерпела, снова оглянулась.

Со стороны избушки подул ветер, разорвал туман. Озеро плеснулось на берег, вода лизнула ноги — Хельга отскочила. Она не знала, видна ли колдуну. Для человека она сейчас была бы черным силуэтом на фоне черного леса. Но от колдунов не скроешься даже за деревьями, кустами… За сотней кустов. За холмами, за скалами, на другом краю земли. Дороги здесь свернуты в клубок, и все доступно лесному конунгу…

Лесной конунг? Вождь? Вот этот, на мостках? Ей стало смешно. Сил сразу прибавилось. Медленно, с вызовом она распрямилась и, встряхнув плащ, надела на плечи. Когда снова посмотрела в сторону дома, увидела, что воздух дрожит и плавится, словно в жаркий день. В этом стеклянном дрожании ясно чувствовалась угроза — но не для нее. И от этого зрелища, а вовсе не от колдовского взгляда и колдовского ветра, стало так нестерпимо страшно, что она, закатив глаза, помчалась прочь от озера.

Ей пришли на помощь — кто? Почему?

Хельга бежала на тот самый звук, шум листьев, и на голос птицы. Перепрыгивала через ямины и выступающие корни, заранее зная, когда они попадутся, понимая, как поставить ногу, чтобы не оступиться. Земля сама ложилась под ноги, приноравливалась к сбивчивому бегу. Ни одна ветка не хлестнула по лицу — они не то чтобы раздвигались, просто Хельга всегда знала, как проскочить, ничего не задев.

Она неслась сквозь чащу, пока жжение в груди не превратилось в нестерпимую боль. Тогда остановилась, ухватилась за дерево и согнулась пополам, пытаясь восстановить дыхание. И обнаружила, что стоит у подножия знакомой песчаной гряды, смотрит на знакомую низину, заросшую мелким осинником, а под ногами колея дороги — к дому.

Ее прохватило холодом — а ствол, за который держалась, был почему-то очень теплым, и тепло его ласкало ладонь. Хельга почувствовала, как зудит ранка вокруг занозы, как мокрая, испачканная в песке юбка облепляет ноги. Она снова была живой. Над миром вставало солнце, и все страхи и чудеса ночи сгинули. Только лиственный шум вдруг многократно усилился, прокатился над головой и исчез в осиновой чаще, будто разбился об нее.

Вечером в крепости города Чары, в просторном и почти пустом зале совета вождь либертинов (2) Растус принимал доклад Магды, своей помощницы по хозяйственной части (он полушутя называл ее «мой префект» (3). Говорили один на один — огромный плечистый мужчина и высокая красивая женщина, одетые по местной мужской моде: в короткие бархатные туники с узкими рукавами, узкие штаны до колен и чулки. Только на мужчине туника была фиолетовая, а на женщине белая.

Магда стояла навытяжку, смотрела на своего патрона снизу вверх по-собачьи преданными глазами и рассказывала о сегодняшних неудачах . От совета почетных граждан Чары ей передали, что город больше не сможет кормить шесть тысяч дармоедов . Так и сказали: если ваши либертины хотят есть каждый день — пускай работают. Бесплатной пшеницы для лошадей больше не будет, но горожане готовы подвозить овес, если либертины за него заплатят.

Растус выслушал, молча прошел к креслу у окна и развалился в нем, прикрыв глаза.

— Вам нехорошо, патрон? — испугалась Магда.

— С горожанами говорить без толку, — пробормотал Растус себе под нос. — Воля их хозяев изменилась, а хозяева в Чаре — жрецы. Можешь идти. Пришли ко мне Артуса. И принеси вина.

— Давайте я сначала Флавия к вам пришлю?

— Что мне твой Флавий? Он знает, почему в Чаре больше не нужны либертины? Или от его припарок кормушки наполнятся зерном?