— Никуда я с тобой не пойду.

— Домой отправишься? Не боишься одна в лесу? Дорогу помнишь?

— Не боюсь!

— Н-да… Намучаюсь я с такой женой. Придется воспитывать.

Он снял котелок с огня и подсел к ней:

— Бери ложку. О дороге я вызнал что надо. Потихонечку дойдем по следам. Осталось недалеко.

Хельга раздумывала: бежать некуда, а к Асдис колдун доберется и без нее. Зато с ней не сможет никого обмануть. То есть сможет, наверное, как-то заколдовать Хельгу, ведь это наверняка он внушил ей безрассудное желание мчаться за Ансельмом. Он, должно быть, и мысли читает, и в сны умеет влезать. Но вдруг все же получится предупредить Асдис? Ведь Асдис сильнее колдуна.

Скъегги стал крошить черствую лепешку в варево: темное, клейкое, с густым сытным запахом.

— Что это? — спросила Хельга, беря ложку.

— Сморчки.

Должно быть, в лесу между озерами Дага и Чистое и правда жило волшебство. Ансельм чувствовал себя расколдованным. Два дня свободы, из общества только молчаливый проводник. Знай себе иди и думай. Или не думай, а только дыши полной грудью и гляди вокруг. Ноги сами несут вперед, взгляд отмечает то золотой от солнца бугор, то качание сосновых вершин в синем небе. Видно далеко во все стороны. Холмы как застывшие волны. Прямо на глазах разворачиваются листья — миллионы только что рожденных жизней. А есть и невидимая ему новая жизнь. Детеныши возле нор, птенцы в гнездах.

Ансельм с благоговением наблюдал, что делает Солнце с этой землей. И сам не заметил, как запел благодарственный гимн. Проводник даже не вздрогнул, так и шагал вразвалочку, особой «лесной» походкой. И Ансельм приноравливался к его шагу.

Из всех вариантов посмертия этот, наверное, самый радостный. Вечно идти по весеннему лесу. Выбирать любой путь. Признать, что твое время кончилось, и смириться.

Что он может изменить? Ничего, ну и слава богам.

Флавий не подвел: привел к могиле Артуса, а там нашлись и кинжал, и камень с собранной Растусом силой. Теперь у Ансельма было оружие против Арзрана. Однако нужно еще придумать, как его использовать: сильный колдун так просто не подпустит к себе человека с черным кинжалом. Но, может быть, Асдис чем-то поможет?

Переговорный шар Ансельм оставил Сегестусу. Если будет совсем худо, Сегестус попросит помощи у империи. Это, конечно, преступление: пользоваться подобными вещами имеют право люди не ниже легата. Преступление уже то, что Ансельм взял шар с собой в Скогар. Достанет ли сил вернуться и принять наказание за все, что совершил? Может, из Скогара вообще никто не вернется. И так будет лучше всего. В свое время войска империи добрались до пустынь на юго-востоке и, пройдя их насквозь, обрели новое божество. Тогда империя преобразилась. Возможно, во благо. Но пойдет ли ей на пользу еще и скогарская сила? А какой была империя до того, как приняла в свой пантеон бога Солнца?

Тут его мысли свернули в сторону. Смысл думать о том, что не только невозвратимо — непредставимо?

План, с которым Ансельм шел к Асдис, был прост: если жрец прав, то девочка захлебнулась в потоке силы, направленном на нее Арво, и теперь заперта в теле богини без сознания, без памяти. Тогда вернуть ее можно так, как возвращают память душам умерших: напоив живой кровью. Связать духовное с телесным. Или как там это работает? И примет ли Асдис кровь? Богиня жизни, чью силу она носит в себе, сторонилась кровавых даров. Все местные легенды говорили об этом. Но в любом случае попробовать стоило.

На третий день пути лес поредел, распался на перелески. Появились луга, пустыри, заросшие редким кустарником. Местность отчетливо забирала верх.

Скоро путь им преградила песчаная гряда, поросшая хвойным лесом. Проводник указал на нее:

— Вон озеро, уже недалеко!

— Но это же гора, — удивился Ансельм.

— Оно там, там. Оно в холмах, как в чаше. Оттого и Чистое.

«А где живет колдунья? — подумал Ансельм. — Не в воде ли, на дне?»

— Оставайся здесь и жди меня три дня, — велел он проводнику. — Увидишь или услышишь неладное — беги.

В одиночку он добрался до места, где земля встала дыбом, нашел лестницу из корней. Сверху открылся удивительный вид: с внутренней стороны холмы обрывались вниз почти отвесно, напоминая стенки огромной чаши. Холмы заросли черными елями. Между корней выглядывали голубые глазки сцилл — здесь их называли печеночницами. Внизу расстилался фиалковый луг, на нем, как торт на столе, красовался одноэтажный дом с ослепительно-белыми стенами, совсем как в богатых северных провинциях империи. Было в нем что-то настолько знакомое, что у Ансельма заныло в груди. Из-за длинной черепичной крыши виднелись кроны деревьев. Должно быть, там сад. И нигде ни служб, ни хозяйственных построек, ни распаханной земли.

Ансельм спустился по лесенке и спрыгнул в фиалковую закипь. Сорвал цветок. Шелковистый, чуть влажный, он дрожал на стебельке. Ансельм заткнул его за ухо и пошел к замку. Запахи здесь, в котловине, были крепче и гуще. Пахло свежей травой, прелым листом, разогретой землей. С холмов звенели птичьи хоры — радостно и торжественно, словно на земле блаженных. И ударили в сердце страстное желание, отчаянная надежда: а вдруг удастся выпросить, вымолить у богов пусть не забвение, а хотя бы одиночество? Раньше он не позволял себе думать о таком. Связал себя нерасторжимым обрядом — изволь отвечать. Недостойно просить об избавлении от того, что сам на себя накликал. Но сейчас, под теплым ветерком, оглушенный птичьими трелями, ослепленный солнцем, он осмелился мечтать о невозможном — о снятии ответственности. Он согласен даже побыть ничтожеством. Пусть так — зато свобода. Если бы не связь с Растусом, он посмел бы надеяться на счастье, на встречу с любовью.

Чем благороднее человек, тем меньше он тратит на личное. Когда-то Ансельм надеялся, что они с Растусом посвятят себя служению империи, но Растус решил служить себе, и противостояние с ним заняло Ансельма целиком. Противостояние, основанное на трусости. Он боялся, что Растус после его смерти станет тем же, чем сейчас стал Флавий, только гораздо более могущественным. А виноват будет Ансельм. Он годами создавал для этого условия: отталкивал нексума, заглушал тягу наркотиками — и свел с ума и себя, и Растуса. Он говорил скогарцам о дурном влиянии здешней силы на имперских нобилей — но только ли в силе дело?

Семья не состоялась, все надежды на супружество пошли прахом. Найти бы себя в чем-то новом — но нексум висит на нем мертвым грузом и никуда не пустит, ни в служение отечеству, ни в личное счастье. Ансельм — человек конченный. Думать об этом сейчас, в этом благословенном месте, было невыносимо.

Боги, как же кричат птицы, как зелено кругом! А перед фасадом дома — ковер гиацинтов. На родине Ансельма запах стоял бы убийственный, а здесь по-прежнему пахло сыростью и травой, и это несоответствие вида и запаха сбивало с толку.

Навес над белым крыльцом увит цветущей глицинией. Дверь прикрыта, но не заперта. В прихожей, странно знакомой, пусто и гулко. Ансельм позвал хозяев — ответом было молчание. Тогда он толкнул наудачу одну из дверей — и открылась чистая комнатка с кроватью под пологом. Окно с частым переплетом распахнуто, занавеска колышется под ветром.

Нет, это уже слишком! Он не думал, что что-то ударит больней, чем мысли о невозможности счастья в будущем. Но сейчас ему напомнили о невозвратном прошлом — и стало еще хуже. Боги, боги! У его невесты такой же дом в провинции. После расставания ему снилось, как его несостоявшаяся жена и нерожденная дочь, уже взрослая, беседуют в такой вот комнате. Две прекрасные женщины — такие похожие и такие разные.

Ансельм прошел в комнату, выглянул в окно, комкая в руке занавеску. На лугу, радом с поросшим деревьями холмиком, гуляла девушка в белом платье. Рвала цветы, подолгу смотрела на небо.

Ансельм любовался ею бездумно, а после очнулся и выбежал из дома.

Заметив его, девушка остановилась. У Ансельма сжалось сердце: да это же его взрослая дочь выступила из сна в явь! Строгая, черноволосая, с огромными осененными тенями глазами и тонким носиком. Он медлил — все заготовленные речи вылетели из головы.