— Ансельм тоже знает?

— Да. Он отдал Флавия под мою опеку.

Кьяртан выпустил воздух. Выдох получился долгим: на некоторое время он забыл дышать.

— Я верю. Мне только жаль, что… Что мы никогда уже не сможем поговорить о чем-то, что не касается дела.

Уирка кивнула. Она отвлеклась: смотрела на болота за рекой. Мох, корявые деревца, водяные окна с облаками в глубине. Здесь воинам Ларса ожидать врага, лежа в холодной стоячей воде, похоронив себя под кочками. Что будет с домочадцами Ларса, если его воины не справятся? А что сейчас с домочадцами лагмана? И где Хельга? Как ей там — в лесу, наедине с колдуном?

До боя оставалось совсем немного. Примерно столько же, сколько до конца жизни. О чем там говорит Кьяртан? Когда до Уирки дошло, она повернулась к другу всем телом и спросила с вызовом:

— Это еще почему?

Кьяртан скорчил выразительную гримасу, махнул рукой, мол, сама знаешь. Уирка кивнула и перевела взгляд на вспухшую по весне Комариху. На середине вода поднялась выше, чем у берегов, и казалось, река выгнула черную блестящую спину. Перед тем, как встретиться с озером, она поворачивала. Лучников поставили как раз за поворотом, недалеко от устья.

— Что мне сделать, чтобы не терять друга? — спросила Уирка, не оборачиваясь.

— Видимо, уже ничего, — процедил Кьяртан. — Но мы сегодня до вечера станем трупами. Так какая тебе разница, презираю я тебя или нет?

— Презираешь?

— Да. Нет…

— Ладно. Сейчас это не важно.

— Хорошо, что хоть Флавия здесь нет, — сказал Кьяртан. — Видеть его не могу: мутит. Неужели он никогда не получит по заслугам? Еще Рената… Замечала, как она на него смотрит? Боги! Я никогда не был трусом. Но умирать вот так, одному… Я всех потерял.

Уирка не нашлась с ответом. Да и не было времени отвечать. Оба одновременно обернулись на тихий, придушенный крик: «Плывут! Плывут!» Из-за поворота показалась первая лодка.

В ночь Растусова предательства в усадьбе лагмана сгорели большой дом и несколько сараев, однако многое уцелело — не иначе как чудом. Уцелели постройки, где держали скотину, и многие службы. В них и жили люди Растуса, теперь — люди Арзрана. Они разобрали пожарище и свалили обгорелый хлам в поле.

Арзран занял гостевой дом у дальнего конца усадьбы — крепкое бревенчатое строение с двумя очагами, обсаженное высокими рябинами. Здесь он жил один, и только жрецу Маркусу да вождю выкидышей магии Туммахойнену было позволено входить к нему.

Жрец передавал Растусу распоряжения Арзрана: как расставить караулы, куда отправлять патрули, когда собирать людей на ритуалы, посвященные новому божеству. Туммахойнен о своих разговорах с Арзраном молчал и на прямые вопросы только усмехался. К Растусу он относился с подчеркнутым пренебрежением.

Воины Туммахойнена расположились за пределами усадьбы, в полях. Спали у костров под открытым небом. Высокие, сильные, они не знали ни страха, ни боли. Они не понимали и чужой боли тоже. Каждый день десятки и сотни их умирали словно от истощения — и тела разлагались за считанные часы. Видимо, Арзрану не хватало силы поддерживать свои творения. И все равно их оставалось очень много. Несколько десятков тысяч — огромное войско для Скогара.

Их делом было стращать жителей округи, грабить и убивать. Пару усадеб сожгли, и что-то нехорошее устроили в отдаленной деревне Старого народа. Настолько нехорошее, что в ближайших к этой деревне усадьбах каменные изваяния ольмийских богов кричали как дети, в ужасе от участи чужих им людей.

Никто толком не мог сказать, что там произошло. То есть говорили-то всякое, да только рассказчики признавались, что не были в той деревне. Сворачивали с полдороги, испугавшись неведомо чего.

Люди видели, как на деревьях рассаживаются черные духи, похожие на птиц, и сквозь них просвечивают сучья. Духи визжали резко и злорадно.

То в одной, то в другой усадьбе сами собой загорались крыши домов.

А в лесу ждали страшные белоглазые тени.

По округе носились слухи о новом божестве. И люди шли на поклон к Арзрану.

Старейшин и хозяев крупных усадеб Арзран принимал лично. Они возвращались от него напуганные до невменяемости и сводили с ума своих родичей. Растусу рассказывали, что люди жгли себя с семьями в домах. Другие отлавливали по дорогам одиноких путников и убивали их, словно убийство могло умилостивить богов. Каких? Прежних, скогарских? Или Арзрана?

Растус запретил своим воинам покидать усадьбу, кроме разведчиков, которым велел никому не доверять.

Ему не нравилось, что Арзран словно бы забыл о нем. Не нравилось, что Туммахойнен ведет себя с ним заносчиво, если не сказать нагло. На предательстве Растуса Арзран усилил свое могущество и обзавелся собственным войском. И Растус Арзрану уже не нужен. Знал ли Арзран, что Растус хочет его гибели? Если и знал, никак это не показывал. Растусу, казалось, предоставили свободу: делай что хочешь. И это было унизительно, потому что сделать он ничего не мог.

Растус присматривался к воинам Туммахойнена: из какого они теста, на что годны? Вызвал одного из них на поединок — просто чтобы прощупать. Силищи в нелюде было много, а вот воинской сноровки никакой. Звери и те дерутся изобретательнее. Растус соскучился и хотел прекратить поединок, но нелюдь как будто не мог остановиться. Пришлось убить. И ведь даже улаживать дело с остальными воинами Туммахойнена не пришлось: они не обратили внимание на смерть товарища. Это поразило Растуса больше всего.

Однажды ночью ему приснился Скъегги. С тех пор, как колдун навел нелюдь на остатки лагманова войска, он исчез и больше не показывался, а тут явился в сон как к себе домой.

Растусу снилось, что он поднялся, чтобы подбросить в очаг дров. Огонь никак не хотел разгораться. Вокруг было темно и пусто, все его люди куда-то делись. Он присел перед очагом — и вдруг огонь погас, и дом наполнился дымом. Растуса посетило противное, тоскливое беспокойство. Казалось, сейчас кто-то — или что-то? — накинется сзади, вцепится в загривок. Он так и эдак пробовал развести огонь — и огонь разгорелся, только тусклый, темно-багровый. Тогда Растус и увидел Скъегги: тот сидел с другой стороны очага, тоже на корточках, и смотрел на огонь, избегая взгляда Растуса.

— Я видел у Ларса Болотного твою девочку, — сказал Скъегги. — Ну, которую ты сжег, помнишь? Целехонька.

Растус сглотнул. Он думал, что готов к разоблачению, но остаться спокойным не получилось. Вот сейчас ему бросят обвинение в предательстве — и всё будет кончено.

— Молчишь? — спросил Скъегги. — А и правда — сказать-то нечего. Что, Бич Ольми, Гроза Империи, прокололся на юбке? Ладно, не ты первый, не ты последний. Арзран всё равно избавился бы от тебя рано или поздно. Как от Сверри.

— Зачем ты явился с этим ко мне, а не к Арзрану?

— Затем, что Арзран обманул и унизил не одного тебя. За сына Ансы вы оба должны ответить. Но, может быть, ты не откажешься хотя бы частично исправить то, что натворил?

— Что толку в твоих предупреждениях, если мне некуда деться? — сказал Растус.

— Деваться тебе некуда, это точно. Но ты можешь насолить Арзрану. Лишить его большей части барыша от твоего предательства. Прежде чем Арзран с тобой расправится, убей Туммахойнена.

— А, вот ты к чему? — сказал Растус. — Кто такой этот Туммахойнен? Его воины — это и есть лесные? Арзран собирается взять их с собой за море?

Скъегги рассмеялся, но головы не поднял. Он по-прежнему смотрел только в огонь, а огонь плясал в очаге, тусклый, темный, такой, какого не разведешь на сосновых поленьях. Такой, какого вообще не может быть в этом мире.

— Нет, что ты! — сказал Скъегги огню. — Будь за Арзрана лесные, он уже сейчас был бы непобедим. Но ни лесных, ни этих воинов он не возьмет за море. Они здешние, из скогарской земли и скогарского горя. Здесь они и останутся.

— Вернутся в землю, когда мы уйдем?

— Арзран оставит Туммахойнена и его воинство в Скогаре. Туммахойнен обяжет всех здешних почитать Арзрана как божество. Так они объединят Старый и Новый народы Скогара. Арзран будет для них новым божеством, а Туммахоймен станет королем и жрецом.