— Старый народ не выступал против нас и раньше, когда у них еще были какие-то силы, — сказала Хельга. — Теперь их вообще почти не осталось — какая от них может быть опасность?

— Какая опасность? Ты же сама только рассказала, госпожа. Я много наслушался о местном колдовстве, а кое-что и видел. Лет десять назад у нас случилась беда: зимой к нам пришли из дальнего леса волки. И задержались на всю зиму. Порезали скотину, съели почти всех собак. У самого дома брали, гады. Сильно потрепали у меня двоих охотников. Мы носы из усадьбы боялись высунуть, особенно по ночам. Окончательно справились с ними только по весне. Но до этого я совсем отчаялся и пошел просить помощи в Синяках. Да, у того самого деда Хейкки. Тогда в Синяках еще жили люди кроме них со старухой, и Хейкки был у них жрецом. Волки доставали людей в Синяках не меньше, чем нас, но там любые невзгоды принимали как должное. Хейкки сказал мне: «Раз волки пришли сюда — значит, так нужно. За вас я просить не могу, но помогу вам встретиться с теми, кому служу. Завтра приведите хорошего барана».

Вечером он повел нас в лес, к могильной насыпи под плоским камнем. Рядом мы увидели шалаш, покрытый шкурами. Хейкки велел положить барана на камень и привязать, а потом зарезал, пустив кровь стекать по камню. А нас позвал в шалаш. Развел на полу костерок, набросал туда свежих веток можжевельника, и некоторое время мы сидели в дыму.

Вышли — барана нет. На камне сидит кто-то, с головой закутанный в плащ. Так ровно и неподвижно сидит, что я усомнился: не деревянное изваяние ли нам подсунули, чтобы подурачить?

Хейкки толкнул меня под локоть — иди, мол, говори с ним. Я встал перед камнем, назвался и рассказал о нашей беде.

Незнакомец спрашивает:

— Так тебе, потомок Тихого Бьярни, нужен лесной король?

А сам не двигается, даже головы не поворачивает. Можно подумать, что со мной говорит его тень. И голос такой, что у меня в горле запершило.

Я стою и думаю: откуда он знает о Тихом Бьярни? Это мой дальний предок, основатель нашего рода. Он переселился сюда, в Скогар, из Ольми. Но какое до него дело лесным? Столько лет прошло, да и жил он далеко отсюда.

Я спрашиваю:

— А ты — лесной король и есть?

И он отвечает:

— Сейчас — да.

Я ему:

— Помоги избавиться от напасти!

А он отвечает — долго, длинно, только я не понимаю ни слова. Каждый звук его речи выворачивался наизнанку и растягивался, растягивался — до бесконечности. Ничего страшнее мне испытывать не доводилось. Рядом со мной упал один мой спутник, другой, а я стою и ничего не соображаю, только понимаю, что сейчас и меня срубит или хотя бы вывернет. И все пытаюсь понять… И не выдержал, сомлел. Открываю глаза — а меня Хейкки за плечи трясет.

— Ну что, — говорит, — получил ответ?

Я ему рассказал, как и что. Хейкки не стал ничего обсуждать. Наверное, не хотел меня обидеть. Видно, их боги с нами не хотят разговаривать. Или не могут. Он только спрашивал, на кого был похож мой собеседник. И удивился, когда я рассказал. Видимо, сам Хейкки видел его как-то по-другому. Но мои люди видели то же, что и я. И у нас у всех долго потом болели головы. Но, значит, человеку из рода Хеймо это может представиться совсем по-другому.

«Да, верно! — думала Хельга. — Может быть, я смогу проникнуть под покров этой тайны, понять язык леса, договориться с ним». Ведь это память о людях Старого народа преображает лес, оживляет его. Эта память почти исчезла у живых, но лес-то помнит. И не только лес. Вся земля здесь, в Скогаре — и луга, и озера. А может и нет? Вроде бы легенды говорили другое. По легендам, чудесные обитатели леса — тоже люди Старого народа. Они ушли из мира живых, а в мир мертвых не попали. Растворились в лесу и живут много веков своей потаенной жизнью. Возможно, они потеряли человеческую память и чувства и научились чувствовать мхом, корой и листьями. Обычные люди Старого народа могут с ними разговаривать. Старик Хейкки может. И старуха Иви может — наверняка. И, может быть, у Хельги получится. Вот у Ларса получилось не поговорить, но почувствовать эту память — по-своему. Или во всем виноват можжевеловый дым?

Память о живых — она остается на земле, даже когда из людей уже никто не помнит. Или все же дело не в этом? Ох, хорошо бы дело было не в этом. Ведь у памяти помощи не попросишь. Не вымолишь у нее победу над врагами для отца, жизнь всем его воинам, а себе жениха-полубога из-за моря. Память просто существует, просто действует на людей. Даже на тех, кто не относится к Старому народу. Но как?

Голова кружилась от всех этих мыслей. Хельге казалось, она вот-вот поймет. Но вместо этого она уснула у очага и не помнила, как ее перенесли на ложе, в нишу за занавеску из овечьих шкур.

С тех пор как отряд, собиравший по лесам воинство лагмана, обнаружил Уирку в лощине, с ней обращались бережно, как с душевнобольной. Дядя приставил к ней двух воинов, чтобы не поувечилась. Это было и обидно, и немножко смешно.

Уирка рассказала про захват усадьбы и передал речи Растуса, но про Флавия не обмолвилась ни словом. Впрочем, ее и не спрашивали. У Ларса Флавия заперли в сарае за большим домом, в конце двора. Заплечный мешок его передали Ансельму.

Думать о Флавии было больно, а не думать не получалось. Потому что вот он, рядом. Ходит по своей тюрьме. А теперь спит. Уирка это точно знала. Так мать, ненадолго покинувшая свое дитя, всё равно с ним сердцем и не находит себе места, пока не вернется.

Было ли так до встречи на вершине холма? Нет. Тогда Флавий был чудовищем во мраке. Что бы ты ни делал, все равно найдет и сожрет. Тогда Уирка могла прятаться в дела, а теперь дело осталось одно, да и то связано с Флавием: узнать про кинжал.

Ренату с ее тревогой за пленника, с ее беспокойной влюбленностью Уирка чувствовала не хуже, чем Флавия. Всю ночь Рената сражалась, разыскивала разбежавшихся воинов, потом вместе со всеми пересекала болота. За первой трапезой у Ларса Уирка понаблюдала, как Рената пытается удержать ложку в руке, разжать дрожащие челюсти.

— Тебе бы отдохнуть. Поспать.

Рената сказала глухим, простуженным голосом:

— Я н-не усну.

Уирка представила себе, как кузина выкрикивает команды в сыром холодном тумане.

— Давай попросим Сегестуса дать тебе что-нибудь.

Сегестус имел препараты на все случаи жизни. Он наверняка помог бы Ренате. Но на предложение она только покачала головой:

— Нет. Я должна поговорить с дядей. Я не хочу, чтобы Флавия казнили.

Рената опустила голову, и слезы закапали в миску с похлебкой. Уирка постаралась сесть так, чтобы укрыть ее от посторонних глаз. Некоторое время они молчали, потом Рената глубоко вздохнула и сказала, как в воду кинулась:

— Уирка, я кругом виновата. За ним нужно было смотреть лучше. Зачем мы тогда, у Гисли, оставили Флавия одного? Он ведь просил о помощи! Он погибал. А мы дали ему уйти, а потом скрутили как преступника.

Правое плечо Уирки дернулось само собой, запульсировало болью.

— С Флавием надо было как с бешеной собакой. Он заслужил.

— Ну вот, и ты против него. В чем он виноват? В том, что болен? В том, что попался? Конечно, Гисли тебе убеждать проще, чем дядю. Флавий готов был нам помочь. Он ушел от Растуса.

— Ушел, когда посчитал, что Растусу больше ничего не светит. Рената, очнись. Флавий враг, он опасен.

— Он тебе жизнь спас, без него ты пропала бы в лесу. Боги! Какие же вы все… Как же вы не понимаете! Однажды он сказал, что я могу ему помочь… Избавиться от тоски по Магде. Уирка, ты меня знаешь! Ты знаешь, как мне сложно вываливать то, что на сердце. Но деваться некуда — я должна убедить дядю. И Сегестуса. И тебя. И всех…

Она говорила так горячо, что Уирку зазнобило. Она взяла себя в руки. В буквальном смысле: обхватила себя руками. О, вот оно как? То есть Ренату даже не удивляет, почему Флавий сам ее не освободил? Нужно всё рассказать, и чем раньше, тем лучше. Но не сейчас. Боги! Пожалуйста, не сейчас!