В ворота стучала долго, колотила руками и ногами. Должно быть, у Гисли боятся гостей из усадьбы. А вдруг просто никого нет? Она же не знает, что происходило здесь, по эту сторону болот. Может, здесь и людей-то не осталось. Никого!

Она закричала, срывая голос, бросилась на ворота с разбегу, используя тело как таран. Билась еще и еще, не чувствуя боли. Створки тряслись, скрипели, но не поддавались. Наконец она услышала сверху голос:

— Эй! Хельга, ты? Сейчас!

Со стены с ужасом смотрел на нее Гисли — в кольчуге, со шлемом на голове. Хельга никогда не видела его вот таким, грозно вооруженным, готовым к бою. От румянца его не осталось и следа, щеки ввалились. Но лицо было до боли знакомым, родным. Боги, неужели она готова была отказаться от них всех? От людей, которых знала с детства?

Тут бы ей и сомлеть, но она дождалась, пока он спустился и отворил дверку в створе ворот, потом шла за ним через двор, через сени, через общий зал, потом еще сидела на лавке и разговаривала с хозяйкой, переодевалась в чистую льняную рубаху, твердую, как древесная кора. И только когда легла наконец на застеленное для нее ложе, — провалилась в полусон-полубред.

Проболела она долго и почти не помнила себя все это время. Потом еще долго приходила в себя, мысли путались, и всё вокруг казалось тяжелым, мутным сном. Но однажды, проснувшись, она ясно увидела светлую комнату, зелень за открытой дверью, угол стола, застеленного былой льняной скатертью с алой вышивкой, край своей постели. К ней подошла жена Гисли — веселая, опрятная, — склонилась и с улыбкой протянула букет земляничных веточек. Ягоды на них были почти спелыми, только с белыми бочками.

— Земляника! — прошептала Хельга. И подумала: «Сколько же времени прошло?»

Хозяйка улыбнулась:

— Я сегодня первый раз вышла в лес. Пока без детей. Думаю, можно уже и их пустить — они засиделись дома. Ларс со своими прочесал лес на много миль вокруг — говорит, никого подозрительного не встретили.

— Ларс приехал?

— До он давно здесь. Со своими людьми. Разбирают ваш сгоревший дом, готовят место под новое строительство.

— Ларс… знает, что я у вас?

— Да. Он так и сказал: «Я знал, что она вернется». Да он сидел здесь, с тобой. Он хочет с тобой поговорить.

Хельга кивнула. Конечно, Ларс знал, что так будет. Тертый калач. Это она не знала, когда отправлялась за колдуном и надеялась, что они поладят. А Ларс знал. И делал что мог. Его задача — следить, чтобы люди его раньше времени не стали землей. Скъегги в этом помог… Ох, не надо было Скъегги просить себе ее, Хельгу! Живой был бы! Она думала об этом без жалости, стиснув зубы. Но долго злиться не получалось: мысли путались, мышцы сами собой расслаблялись. Хельга устало прикрыла глаза — и услышала:

— Да. Самое главное: отец твой возвращается. Прислал человека сказать, что уже на подходе. Приходи в себя, Хельга. Пора.

«А ведь и правда пора», — подумала Хельга. Поднесла к глазам руку — рука была словно и не ее: бледная, тощая, с выступающими синими венами. Попыталась сесть — голова закружилась.

— Я приму Ларса. — сказала она. — Но сначала как следует высплюсь. Что ж, Арзрана больше нет?

— Нет. Войско его разбил Ларс, а сам он сгинул на востоке, в озере. Так говорят.

Хельга, не открывая глаз, положила в рот ягоду. По нёбу распространилась прохладная, суховатая, ароматная кислота. Хорошо! Вот уже и лето! Впереди много дней, когда люди будут собирать землянику. Ягода созреет, нальется. Хельга будет есть ее горстями, ложками, наполнять на треть кружку и заливать теплым парным молоком. И никто больше не побоится ходить в лес.

***

Кьяртан второй раз участвовал в ежегодных летних сборах легиона, который теперь считал своим. Сегодня ему доверили вывести на парадный смотр три сотни человек. Всё прошло без задоринки. «Дуракам везет. И новичкам тоже», — говорил себе Кьяртан, но в глубине души знал, что иначе и быть не могло: разве зря он работал с этими людьми весь год?

Вечером старшие офицеры разбрелись по веселым местам, а Кьяртан остался при Моларисе, о чем не жалел: успеет еще нагуляться. Он и жил при командире, в здании казарм, построенных на месте военного лагеря еще во времена Четырех Императоров. Когда-то Медиолан считался столицей. В годы междоусобиц таких столиц могло быть одновременно три-четыре — по числу провозглашенных правителей. Сейчас Медиолан — крупный город с несколькими храмами Солнца, с большим штатом чиновников. Многие из здешних состоятельных семей поддержали либертинов — отчасти поэтому император и держал здесь войска.

Кьяртан сидел в своей комнате чисто вымытый, раздетый до исподнего, попивал разбавленное вино и с удовлетворением вспоминал сегодняшний день: жаркое солнце на латах, запах горячей пыли и разогретого рудуса (8), крики горнов, топот сотен ног. И суровое, напряженное лицо Молариса — как будто он не парад принимает, а руководит битвой.

Празднику конец, скоро казармы опустеют. Большинство из тех, кто сегодня поднимал пыль на площади, отправятся строить новый храм и мостить дороги. В империи мир. Кьяртан был уверен, что никто из бывших либертинов больше не рыпнется. Более того, он знал, что и Моларис в этом уверен.

Всё давалось Кьяртану легко, всё было в радость. Начальство отмечало, молодые воины считали примером для подражания. Подвигами он не хвастался: о Скогаре велено было молчать. Если спрашивали, врал, охотно и красочно, чтобы сразу было видно — вранье. Но подвиги придумали за него. Его приключения легли в основу нескольких популярных героических повестей. Кьяртан забавлялся, узнав об этом, но от роли героя отказался, можно сказать — отшутился. Он бы и сейчас веселился в компании, если бы не приказ Молариса. Велено к завтрашнему утру быть выспавшимся и трезвым.

Кьяртан думал уже перебираться в постель, но тут его позвали к Моларису. Пришлось встряхнуться и надеть приготовленную на завтра дорожную одежду — сегодняшнюю, парадную, он отдал в стирку.

Моларис вызвал его в малую зале для совещаний — в ту, где на потолке была нарисована белая роза. Обычно Кьяртана туда не пускали. Зачем он сейчас командующему? Его уже хвалили сегодня — перед всеми. Теперь станут ругать — с глазу на глаз? А за что его ругать?

Кьяртан перестал гадать, как только увидел рядом с командиром Сегестуса, бывшего медика Ансельма. Тот сидел в неудобном жестком кресле у низкого столика, и перед ним даже чашки не стояло.

Вернувшись в империю после смерти патрона, Сегестус поселился в родном Медиолане, в собственном доме, и с головой ушел в дела. Говорили, что он никому не отказывает в помощи, даже отребью из текстильных мастерских. В казармы Сегестус за год ни разу не приходил.

Кьяртан поклонился и начальнику, и медику и уселся куда указали: чуть в стороне, на шаткую скамеечку. Чутьем полупьяного человека он отметил, что и Моларис, и его гость трезвы как стеклышки. Должно быть, поэтому оба выглядели такими несчастными.

Они молча глядели на Кьяртана, пока он не почувствовал себя неловко.

— Добрый вечер! — сказал Кьятран Сегестусу, потому что надо же было что-то сказать. — Как поживаете? Вы видели Ренату?

— Ренату? — переспросил Сегестус. — Видел, а как же! — и после запинки добавил: — У нее всё хорошо.

Как-то так он это сказал, что Кьяртану не захотелось продолжать разговор. О чем спрашивать? Как у нее с Флавием?

Сегестус крякнул в кулак и посмотрел на Молариса:

— Ну вот, в присутствии молодого человека я и начну, пожалуй. Я сегодня говорил с Уиркой. И не узнал ее. Вы, Моларис, взяли на себя ответственность за родную кровь Ансельма. Я понимаю, с ней трудно. Но почему такая странная форма обучения? И какой смысл в таких частых метаморфозах? Вы пытаетесь сейчас, немедленно сделать из нее атлета? Но вы же не подстегиваете ее естественный рост, вы его сбиваете, извращаете развитие. Если уж идти на метаморфоз, то лет через пять, когда тело полностью сформируется. Вы, может быть, забыли, что я полтора года назад практически полностью пересоздал ее — на коленке. Она еще от этого не оправилась, а вы наворотили сверху не пойми чего. Ну, не сделаете вы из нее за год сильного бойца. Она у вас просто надорвется.